Борис Хазанов - Возвращение

Мой коллега, товарищ по общей судьбе и благородному делу, тот, кому это дело обязано своим существованием, а я - работой и зарплатой, заслуживает того, чтобы по крайней мере сказать о нем несколько слов. Беда в том, что говорить о нем мне скучно. Это не значит, что я отношусь к нему плохо. Мы друзья и научились терпеть друг друга. Две черты его характера, по-видимому, необходимы для выполнения миссии, которую он возложил на себя: самоотверженность и нетерпимость. Он всегда готов очертя голову броситься на помощь преследуемым, арестованным, сосланным, заточенным в психиатрическую тюрьму. Если бы он мог поехать "туда", чтобы разделить с ними их участь, он бы сделал это. Что касается другой черты, то она приняла у него своеобразную форму всесторонней осведомленности. Он всё знает, и притом лучше всех. Он знает историю, философию, медицину, искусство, кулинарию и многое другое. Нужно остерегаться обсуждать с ним что бы то ни было, паче всего - вторгаться в политику. Здесь возможна лишь одна форма диалога: согласие и поддакивание. Здесь он непререкаем и неумолим. Клим моложе меня на добрый десяток лет. На нашей бывшей родине он знаменит. Он подписал две дюжины писем протеста и отсидел несколько лет в тюрьме. Его арест, в свою очередь, вызвал волну протестов, о его освобождении ходатайствовали руководители нескольких стран. Я чувствую себя обязанным воздать моему товарищу нелицемерную хвалу за то, что он пострадал за свои убеждения в отличие от меня, который их не имел. Я не задаюсь вопросом, что подумал бы честный Клим, увидев меня сидящим на ступенях Непомука. При том что всё это, заметьте, происходит не так уж далеко от редакции. Но, представив на минуту, что кто-то мог бы меня разоблачить, я тотчас отвергаю это предположение, я уверен, что осколки моего существования разлетелись так далеко, что никто не сумел бы их соединить.

Жизнь не равна самой себе - вот в чем дело. У действительности есть второе дно. Если бы я был художником, я примкнул бы к школе, которая доверяет фантазиям и декларирует сверхистину снов, я не удивился бы, увидев вместо Клима в кресле главного редактора какое-нибудь монструозное существо. Я даже думаю, что так оно и есть, просто это не бросается в глаза. Признаться, мир выглядит для меня более упорядоченным, пожалуй, даже более пристойным, когда я сижу у колонны со своей шляпой и початой бутылкой; двусмысленность мира не кажется такой очевидной, как в то время, когда, переодетый в цивильное платье, я сижу, как сейчас, в кабинете Клима. Возможно, я несу околесицу, но позвольте уж договорить.

Со своего поста на ступенях я вижу ноги женщин, я выбираю какую-нибудь фигурку и провожаю ее взглядом до угла. Монеты падают в шляпу, автоматически я повторяю формулу благодарности. Сказать, что я испытываю вожделение ко всем этим девушкам, я не могу. Но и там, за углом улицы, я не покидаю незнакомку, почти уже не помня, как она выглядит. Невидимый, я иду следом за ней, постепенно она теряет остатки индивидуальности, от нее осталась одна походка, но походка - это и есть то, что делает ее женщиной, просто женщиной или, лучше сказать, воплощением женской божественности. Она отпирает ключом парадный подъезд, входит в холл, она у себя в квартире. И когда она снимает уличную одежду, чтобы облечься во что-нибудь домашнее, приникнуть к зеркалу, разглядеть что-то у себя на шее или просто полюбоваться собой, обшарить всю себя глазами одновременно женскими и мужскими, что она делает, вероятно, каждый день,- я с ней, я знаю, что отразится в стекле. А сейчас? Поглядывая из окна редакции на прохожих, я вижу, может быть, тех же людей, что бросали мне мимоходом монеты, чего доброго, замечаю ту же самую девицу; небо густеет, вот-вот вспыхнут фонари, сейчас она одета совсем по-другому, она элегантна и ослепительна, но кто она, кто они все под их одеяниями? Невиданные, странные, может быть, мохнатые или чешуйчатые существа.

IV

Вернемся к тому, что принято называть действительностью: на этот раз дело происходит в полуподвале неподалеку от наших мест. За каким дьяволом меня туда занесло? Профессор оккультных наук сидел за столиком. Профессор помахал мне рукой.

"Рад вас видеть",- сказал я кисло.

"Брось. Давай по-простому, на "ты"".

"Рад тебя видеть, пахан".

Я озираюсь. Я был в цивильной одежде.

"Э-э-э! Не вздумай спасаться бегством. Садись... С чего это ты меня так называешь? Согласно современным словарям, пахан - это главный бандит. Это годится для главы правительства. Но мы-то ведь не бандиты. Есть хочешь? Я угощаю".

"Так не говорят",- заметил я.

"А как говорят?"

"Я приглашаю".

"Ну, мы по-русски, чего там!"

Он подозвал официанта.

"Принеси-ка нам, дорогуша, этого... того".

Кельнер солидно прочистил горло.

"Ну, сам понимаешь",- сказал профессор.

Кельнер явился с подносом, расставил тарелки, бокалы, сунул поднос под мышку и показал профессору бутылку. Профессор наклонил голову. Кельнер вынул штопор. Профессор отведал вино, величественно кивнул. Несмотря на убогий вид заведения, здесь соблюдалась некоторая торжественность, по крайней мере до тех пор, пока не набралось достаточно народу. Время было уже не обеденное, вечер еще не настал. Вечер двигался на нас из России. В углу сидела пара: плохо одетый, изжеванный жизнью мужчина и девушка. Она смотрела на него, он, по-видимому, избегал ее взгляда. Обычный сценарий, она призвала его, чтобы сообщить, что у нее задержка. Он удручен и задает обычный вопрос: "Ты уверена?" Но они могли быть отцом и дочерью. Папаша снова лишился работы, она собирается прочесть ему нотацию. Или познакомились на улице, в сквере перед памятником монарха. Он не смеет признаться, что у него нет денег заплатить за обед.

Профессор был облачен в приличный костюм, платочек уголком в нагрудном кармане, на шее "киса", борода подстрижена, на носу пенсне. Профессор потребовал предварительно по рюмке шнапса. Человек в углу поглядывал на нас.

"Prost, дядя",- сказал я.

"Prost, малыш".

Он запихнул салфетку между воротничком и жилистой шеей, вооружился инструментами.

"Что слышно нового из Гринвичской обсерватории?"

"Она закрылась",- сказал я.

"В чем дело?"

"Треснул телескоп".

На несколько мгновений профессор погрузился в задумчивость, ковырнул вилкой еду и вновь, постучав ножом о тарелку, поманил кельнера.

"Это что такое?"

Официант объяснил, что это такое.

"Нет, я спрашиваю, что это такое!"

Кельнер молчал.

"У меня на родине это называется..."

"Вот и поезжайте к себе на родину",- возразил кельнер.

"Что? Повтори, что ты сказал".

"То, что вы слышали".

Я встал и отправился с кельнером на кухню.

"Нет, как тебе это нравится?" - кипятился профессор.

Человек, сидевший с девицей, подошел к нам.