Борис Хазанов - Возвращение

"Нет необходимости. Профессор социологии. Я его племянник... А это Мария Федоровна".

"О! Так звали, если не ошибаюсь, вдовствующую императрицу. Разрешите вас называть Машей?"

"Мой дядюшка,- пояснил я, понизив голос,- потомок одного из древнейших родов России. Из старой эмиграции..."

"Х-гм. Старая эмиграция... да, да... Какие люди, какие умы! Мы тут беседовали о литературе. Герр обер!.."

Официант принес еще один прибор. Профессор насадил пенсне на нос.

"Так вот, насчет литературы... Я, знаете ли, работаю над мемуарами. Noblesse oblige2! Помню, государь сказал мне однажды на приеме в Зимнем: ты, князь, слушай и всё запоминай. Когда-нибудь обо всех нас напишешь... Он уже тогда предчувствовал, что его ожидает".

"Но ведь это же было очень давно",- возразила гостья.

"Да, моя девочка, это было давно".

"Сколько же вам было тогда лет?"

Я разлил вино по бокалам.

"Лучше не надо,- сказала она.- А то еще запьянею".

Я осведомился о ее спутнике.

"Это тот, который... если память мне не изменяет... В мюллеровских банях?" - пролепетал профессор.

Мария Федоровна ответила:

"Я его знать не знаю. Пристал на улице".

Выяснилось, что она со вчерашнего дня ничего не ела.

По мере того как темнело на улице, "локаль" наполнялся приглушенным говором, взад-вперед сновали официанты, теперь их стало трое, появились завсегдатаи, мужчины хлопали друг друга по плечу, ввалилась компания немолодых пузатых мужиков и вызывающе одетых женщин. Кельнер шел к нам со счетом.

"Мы не торопимся,- сказал профессор.- Еще не всё обсудили".

"Можно обсудить в другом месте",- заметил кельнер.

Он положил на стол счет, профессор смахнул листок со стола ребром ладони, снял пенсне и осмотрел кельнера.

"Пошли отсюда, дядя",- сказал я по-русски.

"Знаете ли вы, что он сказал? - спросил, перейдя на "вы", профессор.- Он сказал, что побывал во многих странах. Но нигде еще не сталкивался с таким хамским обращением".

"Врешь!" - сказал кельнер.

"Что? Повтори, я не расслышал".

"Он тебе два слова сказал, а ты переводишь как целую фразу".

"А известно ли тебе,- сопя, сказал профессор,- что русский язык обладает краткостью, с которой может сравниться только латынь? Я попрошу уважать русский язык!"

Подошел хозяин заведения - или кто он там был, скопческого вида, с длинным, унылым лицом, мало похожий на трактирщика, почему-то в длинном пальто и черной шляпе.

Профессор насадил стекла на утиный нос.

"Я запрещаю издеваться над моим родным языком".

"Да успокойся ты, никто не издевается! Вот,- сказал официант, садясь на корточки,- не хотят платить". Он добыл из-под стола бумагу, протянул хозяину, тот взглянул на счет, потом на меня, Марию Федоровну и, наконец, на профессора.

"Я этого не говорил,- возразил профессор и повел носом, словно призывал окружающих быть свидетелями.- Но еще вопрос, за что платить!"

Я вынул кошелек, дядя величественным жестом отвел мою руку.

Хозяин кафе сказал:

"Я тебя знаю. И полиция тебя знает".

"Вполне возможно,- отвечал профессор.- Я человек известный".

"Вот именно,- возразил хозяин. По-видимому, он что-то соображал. Потом произнес с сильным акцентом: - Если ты, сука, немедленно не..."

"О,- сказал дядя,- что я слышу! Диалект отцов. Язык родных осин! Но тем лучше. Нам легче будет объясниться. Так вот. Пошел ты... знаешь куда?"

"Нет, не знаю",- сказал хозяин.

"К соленой маме! - взвизгнул профессор.- Можете звать полицию",- сказал он самодовольно.

В кафе зажглись огни, словно здесь готовилось тайное празднество, синеватый свет вспыхнул на бокалах, на украшениях женщин, бросил на лица лунный отблеск. Воцарилось молчание. Астральный нимб окружил чело оккультного профессора, а физиономия хозяина приняла трупный оттенок. Кельнер направился было к телефону, владелец заведения остановил его.

"Сами управимся".

И тотчас в зале появился, к моему немалому удивлению, персонаж, о котором уже упоминалось на этих страницах. Качая плечами, расставив ручищи, двинулся к нам.

Фраппирован был и мой друг профессор.

"Дёма! - проговорил он.- И тебе не стыдно?.. Позвольте, это мой человек. Он у меня работает".

"У нас тоже",- сказал кельнер.

Хозяин кафе не удостоил профессора ответом и лишь кивнул в нашу сторону. Человек-орангутан схватил профессора за шиворот.

"Дёма, что происходит? Ты меня не узнаешь?.. Имейте в виду, коллега известный журналист, он сделает этот случай достоянием общественности. Он вас разорит!" - кричал профессор.

Никто не обратил на нас внимания.

"Кстати, чуть не забыл...- пробормотал профессор, счищая грязь с брюк. Шел дождь, и он поскользнулся, вылетая из подвальчика.- Ты лицензию получил? Я освобождаю тебя от налога. А с этой образиной мы еще разберемся".

VI

Вопреки предположению моего друга и покровителя я не только не пишу романов, но даже и не питаю интереса к этому роду искусства, во всяком случае, к изделиям нынешних романистов. И уж тем более к тому, что пишется в России. Может быть, я согласился бы кое-что прочитать, если бы мне за это заплатили. Но я хочу сказать о другом. Революция нравов лишила литературу ее наследственных владений. Ушли в прошлое многостраничные повествования о чувствах, истории встреч, надежд, неуверенности, узнавания, сближения - всё то, что должно было понемногу разжечь любопытство читателя - вплоть до решающей минуты, когда дверь спальни захлопывалась перед его носом. Спрашиваешь себя, оттого ли у современных писателей всё совершается так скоропалительно, что упростились современные нравы,- или нравы упростились оттого, что литературу перестали интересовать околичности, не имеющие отношения к "делу"?

Я уже рассказал коротко о моем знакомстве с женщиной по имени Мария Федоровна. Стоит ли называть это "романом"? Я был одинок, она была одна. Было нетрудно догадаться, чем она занимается. Совместима ли платная любовь с чувствами? Могу сказать только, что меня повлекло к ней не совсем то, что составляет цель подобных сближений. Просто иногда так бывает, что с первых слов возникает чувство продолжения старого разговора. Бывает, что вам случайно с кем-нибудь по пути.

Возможно, мы в самом деле виделись где-то - ведь мир тесен для кучки изгнанников. Именно о таких, не слишком речистых, притворно-скромных, не привлекающих взоры, начинаешь думать: а ведь я ее уже встречал. Я люблю смотреть на женщин, мой промысел предоставляет для этого наилучшие условия. Я привык созерцать женщин снизу вверх - ракурс фотографа и нищего,- но если вообразить (что, конечно, малоправдоподобно), что одна из них подошла бы и спросила, в чем дело, ты так уставился на меня, не желаешь ли прогуляться со мной, я бы не торопился бежать следом за ней.

Расставшись с "дядей", неторопливо шагая под фонарями, мы чувствовали себя не то чтобы вполне a` l'aise3, но и особой неловкости я тоже не ощущал. Незначительность разговора как бы удостоверяла, что мы узнали друг друга. По-видимому, она думала - хотя ни о чем таком речи не шло,- что я пошел с ней "по делу". Она не задавала вопросов, я тоже ни о чем ее не расспрашивал, я не интересовался ее прошлым, у таких женщин, собственно, нет никакого прошлого. Подошли к дверям (она предупредила меня, что мы незнакомы друг с другом), и точно так же можно было легко догадаться, что это за обитель: грязноватый холл обклеен объявлениями, утыкан записочками на кнопках. Вам предлагали всё на свете: книги, уроки бальных танцев, шифоньер фанерованный, коллекцию жуков, лечебные вериги, экскурсии; кто-то скромно предлагал себя, чтобы не тратиться на объявление в бюро одиноких сердец. Сверху или из подвала, понять это в доме, состоящем из фанерных перегородок, было невозможно, громыхала дешевая музыка. Я углубился в чтение объявлений. Лифт застрял наверху. Пришлось топать по лестнице на последний этаж. Дверь в квартирку Марии Федоровны была приоткрыта.