Михаил Арцыбашев - Санин

Больной студент не успел уйти далеко. Он шел тихо, согнувшись и глухо покашливая, и его черная тень бежала за ним по светлой земле. Юрий его догнал и сразу заметил происшедшую в нем перемену: во все время ужина Семенов шутил и смеялся едва ли не больше всех, а теперь он шел грустно, понуро и в его глухом покашливании слышалось что-то грозное, печальное и безнадежное, как та болезнь, которою он был болен.

- А, это вы! - рассеянно и, как показалось Юрию, недоброжелательно сказал он.

- Что-то спать не хочется. Вот, провожу вас, - пояснил Юрий.

- Проводите, - равнодушно согласился Семенов. Они долго шли молча. Семенов все покашливал и горбился.

- Вам не холодно? - спросил Юрий, так только, потому что его начинало тяготить это унылое покашливание.

- Мне всегда холодно, - как будто с досадой возразил Семенов.

Юрию стало неловко, точно он нечаянно коснулся больного места.

- Вы давно из университета? - опять спросил он. Семенов ответил не сразу.

- Давно, - сказал он.

Юрий начал рассказывать о студенческих настроениях, о том, что среди студентов считалось самым важным и современным. Сначала он говорил просто, но потом увлекся, оживился и стал говорить с выражением и горячностью.

Семенов слушал и молчал.

Потом Юрий незаметно перешел к упадку революционного настроения среди масс. И видно было, что он искренно страдает о том, что говорит.

- Вы читали последнюю речь Бебеля? - спросил он.

- Читал, - ответил Семенов.

- Ну и что?

Семенов вдруг с раздражением махнул своей палкой с большим крючком. Его тень так же махнула своей черной рукой, и это движение ее напомнило Юрию зловещий взмах крыла какой-то черной хищной птицы

- Что я вам скажу, - торопливо и сбивчиво заговорил Семенов, - я скажу, что я вот умираю...

И опять он махнул палкой, и опять черная тень хищно повторила его движение. На этот раз и Семенов заметил ее.

- Вот, - сказал он горько, - у меня за спиной смерть стоит и каждое мое движение стережет... Что мне Бебель!.. Болтун болтает, другой будет болтать другое, а мне все равно, не сегодня завтра умирать.

Юрий смущенно молчал, и ему было грустно, тяжело и обидно на кого-то за то, что он слышал.

- Вот вы думаете, что все это очень важно... то, что случилось в университете и что сказал Бебель... А я думаю, что когда вам, как мне, придется умирать и знать наверное, что умираешь, так вам и в голову не придет думать, что слова Бебеля, Ницше, Толстого или кого еще там . имеют какой-либо смысл!

Семенов замолчал.

Месяц по-прежнему светил ярко и ровно, и черная тень неотступно шла за ними.

- Организм разрушается, - вдруг произнес Семенов совсем другим, слабым и жалким голосом.

- Если бы вы знали, как не хочется умирать... Особенно в такую ясную теплую ночь!.. - с жалобной тоской заговорил он, поворачивая к Юрию свое некрасивое, обтянутое кожей лицо, с ненормально блестящими глазами. - Все живет, а я умираю... Вот вам кажется - и должна казаться - избитой эта фраза... А я умираю. Не в романе, не на страницах, написанных "с художественной правдой", а на самом деле умираю, и она не кажется мне избитой. Когда-нибудь и вам не будет казаться... Умираю, умираю и все тут!

Семенов закашлялся.

- Я вот иногда начну думать о том, что скоро я буду в полной темноте, в холодной земле, с провалившимся носом и отгнившими руками, а на земле все будет совершенно так же, как и сейчас, когда я иду живой. Вы вот еще будете живы... Будете ходить, смотреть на эту луну, дышать, пройдете мимо моей могилы и остановитесь над нею по своей надобности, а я буду лежать и отвратительно гнить. Что мне Бебель, Толстой и миллионы других кривляющихся ослов! - вдруг со злобой резко выкрикнул Семенов.

Юрий молчал, растерянный и расстроенный.

- Ну, прощайте, - сказал Семенов тихо, - мне сюда.

Юрий пожал ему руку и с глубокой жалостью посмотрел на его впалую грудь, согнутые плечи и на его палку с толстым крючком, которую Семенов зацепил за пуговицу своего студенческого пальто. Юрию хотелось что-то сказать, чем-нибудь утешить и обнадежить его, но он чувствовал, что ничем нельзя этого сделать, вздохнул и ответил:

- До свиданья.

Семенов приподнял фуражку и отворил калитку. За забором еще слышались его шаги и глухое покашливание. Потом все смолкло.

Юрий пошел назад. И все, что еще полчаса тому назад казалось ему легким, светлым, тихим и спокойным - лунный свет, звездное небо, тополя, освещенные луной, и таинственные тени - теперь показалось мертвым, зловещим и страшным, как холод огромной мировой могилы.

Когда он пришел домой, тихо пробрался в свою комнату и отворил окно в сад, ему в первый раз пришло в голову, что все то, чем он так глубоко, доверчиво и самоотверженно занимался, - не то, что было нужно. Ему представилось, что когда-нибудь, умирая, как Семенов, он будет мучительно, невыносимо жалеть не о том, что люди не сделались благодаря ему счастливыми, не о том, что идеалы, перед которыми он благоговел всю жизнь, останутся не проведенными в мир, а о том, что он умирает, перестает видеть, слышать и чувствовать, не успев в полной мере насладиться всем, что может дать жизнь.

Но ему стало стыдно этой мысли, он сделал над собой усилие и придумал объяснение.

- Жизнь и есть в борьбе!

- Да, но за кого... не за себя ли, не за свою ли долю под солнцем? - грустно заметила тайная мысль. Но Юрий притворился, что не слышит, и стал думать о другом. Но это было трудно и неинтересно, мысль ежеминутно возвращалась на те же круги, и ему было скучно, тяжело и тошно до злых и мучительных слез.

V

Получив записку от Ляли Сварожич, Лида Санина передала ее брату. Она думала, что он откажется, и ей хотелось, чтобы он отказался. Она чувствовала, что ночью, при лунном свете, на реке ее будет так же властно и сладко тянуть к Зарудину, что это будет жуткое и интересное наслаждение, и вместе с тем ей было стыдно перед братом, что это будет именно с Зарудиным, которого брат, очевидно, презирал от души.

Но Санин сразу и охотно согласился.

Был совершенно безоблачный, теплый и нежаркий день. На небо было больно смотреть, и оно все трепетало от чистоты воздуха и сверкания бело-золотых солнечных лучей.

- Кстати, там барышни будут, вот и познакомишься... - машинально сказала Лида.

- А это хорошо! - сказал Санин. - И притом погода самая благодатная. Едем.

В назначенное время подъехали Зарудин и Танаров на широкой эскадронной линейке, запряженной парою рослых лошадей из полкового обоза.

- Лидия Петровна, мы ждем! - весело закричал Зарудин, весь чистый, белый и надушенный.

Лида, одетая в легкое светлое платье, с розовым бархатным воротником и таким же широким поясом, сбежала с крыльца и подала Зарудину обе руки. Зарудин на мгновение выразительно задержал ее перед собой, оглядывая ее фигуру быстрым и откровенным взглядом.