Михаил Арцыбашев - Санин

- Что вы говорите... А природа?

- Что ж природа, - слабо улыбаясь, махнул рукой Санин. - Ведь это так только принято говорить, что природа совершенна... А по правде говоря, она так же плоха, как и человек: каждый из нас, даже без особого напряжения фантазии, может представить себе мир во сто раз лучше того, что есть... Почему не быть бы вечному теплу, свету и сплошному саду, вечно зеленому и радостному?.. А смысл? - Смысл, конечно, есть... его не может не быть просто потому, что цель определяет ход вещей, без цели может быть только хаос. Но эта цель лежит вне нашей жизни, в основах всего мира... Это понятно... Мы не можем быть ее началом, а следовательно, не можем быть и концом. Наша роль чисто вспомогательная и, очевидно, пассивная. Тем фактом, что мы живем, исполняется наше назначение... Наша жизнь нужна, а следовательно, и смерть нужна...

- Кому?..

- А я почем знаю! - засмеялся Санин, - да и какое мне дело!.. моя жизнь - это мои ощущения приятного и неприятного, а что за пределами - черт с ним!.. Какую бы мы гипотезу ни выработали, она остается только гипотезой, и на основании ее строить свою жизнь было бы глупо. Кому нужно, тот пусть об этом и беспокоится, а я буду жить.

- Выпьем по сему случаю! - предложил Иванов.

- А в Бога вы верите? - спросил Петр Ильич, поворачивая к Санину помутневшие глаза, - теперь никто не верит... не верят даже в то, что можно верить...

- Я в Бога верю, - опять засмеялся Санин, - вера в Бога осталась во мне с детства, и я не вижу никакой необходимости ни бороться с нею, ни укреплять ее. Это выгоднее всего: если Бог есть, я принесу ему искреннюю веру, а если его нет, то мне же лучше...

- Но на основании веры или безверия строится жизнь, - заметил Юрий.

- Нет, - качнул головой Санин, и лицо его сложилось в равнодушную веселую улыбку, - я не на этом основании строю свою жизнь.

- А на каком же? - устало спросил Юрий.

"А-а-а... не надо больше пить..."- тоскливо подумал он, проводя рукой по холодно-потному лбу.

Может быть, Санин что-нибудь ответил, может быть, нет, но Юрий не слыхал: у него закружилась голова и на секунду стало дурно.

- ...я верю, что есть Бог, но вера существует во мне сама по себе, говорил дальше Санин, - Он есть или нет, но я его не знаю и не знаю, что ему от меня нужно... Да и как я мог бы это знать при самой горячей вере!.. Бог есть Бог, а не человек, и никакой человеческой мерки к нему приложить нельзя. В его творчестве, которое мы видим, есть все: и зло, и добро, и жизнь, и смерть, и красота, и безобразие... все... а так как при этом исчезает всякая определенность, всякий смысл, и обнаруживается хаос, то, следовательно, его смысл не человеческий смысл, а его добро и зло - не человеческие добро и зло... Наше определение Бога всегда будет идолопоклонничеством, и всегда мы будем оделять своего фетиша физиономией и одеждами применительно к местным климатическим условиям... Нелепость!

- Так-с! - крякнул Иванов. - Правильно!

- Для чего же тогда и жить? - спросил Юрий, с отвращением отодвигая свою рюмку.

- А для чего же и умирать?

- Я знаю одно, - ответил Санин, - я живу и хочу, чтобы жизнь не была для меня мучением... Для этого надо прежде всего удовлетворять свои естественные желания... Желание это - все: когда в человеке умирают желания - умирает и его жизнь, а когда он убивает желания - убивает себя!

- Но желания могут быть злыми.

- Может быть.

- Тогда как?..

- Так же, - ласково ответил Станин и посмотрел в лицо Юрию светлыми немигающими глазами.

Иванов высоко поднял брови, недоверчиво взглянул на Санина и промолчал. Молчал и Юрий и почему-то ему было жутко смотреть в эти светлые ясные глаза, и почему-то он старался не опустить взгляда

Несколько минут было тихо и отчетливо слышалось как одиноко и отчаянно билась с налету о стекло окна ночная бабочка Петр Ильич грустно покачивал головой, опустив пьяное лицо к залитой грязной газете. Санин все улыбался.

Юрия и раздражала, и привлекала эта постоянная улыбка.

"Какие у него прозрачные глаза!" - бессознательно подумал он.

Санин вдруг встал, отворил окно и выпустил бабочку. Как взмах большого мягкого крыла удивительно приятно и легко прошла по комнате волна чистого прохладною воздуха.

- Да, - проговорил Иванов, отвечая на собственные мысли, - люди бывают всякие, а по сему случаю выпьем.

- Нет, - покачал головой Юрий, - я не буду больше пить.

- П-почему?

- Я вообще мало пью...

От водки и жары у Юрия уже болела голова и хотелось на воздух.

- Ну, я пойду, - сказал он, вставая.

- Куда?.. выпьем еще!..

- Нет, право, мне нужно... - рассеянно отвечал Юрий, отыскивая фуражку.

- Ну, до свиданья!

Когда Юрий уже затворял двери, то слышал, как Санин, возражая Петру Ильич), говорил:

- Да, если не будете, как дети, но ведь дети не различают добра и зла, они только искренни... в этом их...

Юрий затворил дверь, и сразу стало тихо.

Луна стояла уже высоко, лакая и светлая. На Юрия пахнуло влажным от росы прохладным воздухом. Все было соткано из лунного света, красиво и задумчиво. Юрию, когда он шел один по ровным от лунного света улицам, было странно и трудно думать, что где-то есть молчаливая, черная комната, где на с голе желтый и недвижимый лежит мертвый Семенов.

Но почему-то он не мог вызвать опять те тяжелые и страшные мысли, которые еще так недавно подавляли всю его душу, заволакивая весь мир черным туманом. Ему было только тихо и грустно, и хотелось не отрываясь смотреть на далекую луну.

Проходя по пустой, при луне казавшейся широкой и странно гладкой площади, Юрий стал думать о Санине.

- Что это за человек? - спросил он и в недоумении долго колебался

Ему было неприятно, что нашелся человек, которого он, Юрий, не мог определить сразу, и оттого хотелось определить непременно дурно.

"Фразер, с недобрым удовольствием подумал он, - когда-то рисовались отвращением к жизни, высшими непонятными запросами, а теперь рисуются животностью..."

И, бросив Санина. Юрий стал думать о себе, что вот он ничем не рисуется, а все в нем, и страдания и думы, особенное, ни на кою не похожее. Это было приятно, но чего-то не хватало, и Юрии стал вспоминать покойного Семенова.

Он грустно подумал, что никогда больше не увидит больного студента, и Семенов, которою он никогда особенно не любил, стал ему близок и дорог до слез. Юрий представил себе студента лежащим в могиле с прогнившим лицом, с телом, наполненным червями, медленно и омерзительно копошащимися в разлагающемся месиве, под позеленевшим сырым и жирным мундиром. И весь вздрогнул от отвращения. Юрий вспомнил слова покойного:

...Я буду лежать, а вы пройдете и остановитесь надо мною по собственной надобности...

"А ведь это все люди! - с ужасом подумал Юрий, пристально глядя на дорожную жирную пыль. Я иду и топчу мозги, сердца, глаза... ох!"