Михаил Арцыбашев - Санин

- Зарудин, - сказал длинный и худой офицер, с непомерно длинными, болтающимися перед корпусом руками, - я тебе книгу принес...

И сквозь шум и гвалт Новиков сейчас же услышал имя Зарудина и его голос, точно все молчали, а он один говорил.

- Какую?

- Толстого "О женщинах", - с гордостью, но, как рапорт, отчетливо ответил длинный офицер, и по его бесцветному длинному лицу было видно, что он рад, что читает Толстого и говорит о нем.

- А вы Толстого почитываете? -спросил Иванов, подметив это гордое и наивное выражение.

- Фон Дейц - толстовец! - пояснил пьяный Малиновский и захохотал.

Зарудин взял тонкую красную брошюрку, перевернул несколько страниц и спросил:

- Интересно?

- А вот увидишь! - захлебываясь от восторга, ответил фон Дейц, - это, я тебе доложу, голова!.. Кажется, что сам все знаешь...

- А зачем... Виктору Сергеевичу читать Толстого, когда его собственные взгляды на женщин вполне определенны... - негромко проговорил Новиков, не подымая глаз от стакана.

- Из чего вы это заключаете? - осторожно спросил Зарудин, инстинктивно почувствовав нападение, но еще не догадываясь о нем.

Новиков помолчал. Все в нем рвалось закричать, ударить в лицо, в красивое, самодовольное лицо Зарудина, сбить его с ног и топтать в диком порыве жестокой, выпущенной на волю злобы. Но слова не шли у него с языка, и, сам чувствуя, что говорит не то что надо, и еще больше страдая и безумея от этого сознания, Новиков криво усмехнулся и сказал:

- Достаточно на вас посмотреть, чтобы заключить!

Странный зловещий звук его голоса прорезал общий шум и сразу все стихло, как перед убийством. Иванов догадался в чем дело.

- Мне кажется... - слегка изменяясь в лице, но сразу овладевая собой, точно сев на знакомого коня, холодно начал Зарудин.

- Ну, господа, господа... Что там еще? - закричал Иванов.

- Оставь их, пускай подерутся! - улыбаясь, возразил Санин.

- Мне не кажется, а это так и есть... - все не подымая головы от стакана и все тем же тоном, продолжал Новиков.

Но живая стена криков, махания руками, неестественно широко смеющихся лиц и уговоров встала между ними. Зарудина оттеснили фон Дейц и Малиновский, Новикова - Иванов и другой офицер. Танаров начал наливать стаканы и что-то кричать, ни к кому не обращаясь. Поднялась фальшивая, притворно веселая суета, и вдруг Новиков почувствовал, что у него уже нет силы продолжать. Он нелепо кривил губы в улыбку, оглядывался на занимающих его разговорами Иванова и офицера и растерянно думал:

"Что же это я... надо бить!.. Прямо подойти и ударить!.. Иначе я останусь в глупом положении, все уже догадались, что я искал ссоры...

Но вместо того он с притворным интересом уже слушал, что говорили Иванов и фон Дейц.

- Во взгляде на женщину я, знаете, с Толстым не совсем согласен... самодовольно говорил офицер.

- Женщина - самка, и это прежде всего! - отвечал Иванов. - Среди мужчин хоть одного на тысячу еще можно найти такого, который заслужил название человека, а женщины... ни одной между ними!.. Голые, розовые, жирные, безволосые обезьяны, вот и все!

- Оригинально сказано! - с удовольствием заметил фон Дейц.

"И правда!" - горько подумал Новиков.

- Э, милый мой! - возразил Иванов, махнув рукой перед самым носом фон Дейца. - Скажите людям так: а я говорю вам, что всякая, которая посмотрит на мужчину с вожделением, уже прелюбодействует с ним в сердце своем... и весьма многие подумают, что слышат очень оригинальную вещь!..

Фон Дейц хрипло засмеялся, точно залаял легавый пес, и с завистью посмотрел на Иванова. Насмешки он не понял, и ему было только завидно, что не он сказал так красиво.

Новиков неожиданно протянул ему руку.

- Что? - удивленно спросил фон Дейц, с любопытством и ожиданием глядя в протянутую ладонь.

Новиков не отвечал.

- Куда? - спросил и Санин.

Новиков опять промолчал. Он чувствовал, что еще минута и рыдания, стеснявшиеся в груди, хлынут через край.

- Знаю я, что с тобой, плюнь! - сказал Санин.

Новиков взглянул на него жалкими глазами, губы у него задрожали и, махнув рукой, он ушел не попрощавшись. В нем ныло чувство тягостного бессилия, как у человека, не поднявшего тяжести, и, чтобы успокоить себя, Новиков подумал: "Ну что ж... Что доказал бы я, побив морду этому мерзавцу? Вышла бы только мерзкая драка... Да и не стоило рук марать!"

Но чувство неудовлетворенной ревности и противного бессилия не проходило, и в глубокой тоске Новиков пришел домой, лег лицом в подушку и так пролежал почти весь день, мучаясь тем, что ничего другого сделать не может...

- Хотите в макао? - спрашивал Малиновский.

- Вали! - согласился Иванов.

Денщик расставил ломберный столик, и зеленое сукно весело засмеялись в глаза. Сосредоточенное оживление охватило всех, и Малиновский, твердо стукая короткими волосатыми пальцами, стал метать. Пестрые карты ловко, правильными кругами разлетались по зеленому с голику, серебряные рубли со звенящим стуком раскатывались с табло на табло и, как жадные пауки, заходили во все стороны пальцы, подбирающие деньги. Слышались только короткие слова и однообразные восклицания как бы заученной досады и удовольствия. Зарудину не повезло. Он упрямо ставил на круг по пятнадцати рублей и каждый раз били комплект. На его красивом лице выступили зловещие пятна беспредметного раздражения. В течение последнего месяца он проиграл уже семьсот рублей и теперь не хотел даже проверять своего проигрыша. Настроение его сообщилось и другим. Фон Дейц и Малиновский обменялись резкостями.

- Я ставил на крылья, - раздраженно, но сдержанно говорил фон Дейц, искренно удивляясь, что пьяный и грубый Малиновский смеет спорить с ним, умным и порядочным фон Дейцем.

- Что вы мне толкуете! - грубо крикнул Малиновский. - Кой черт!.. Когда я бью, говорят на крылья, а когда даю...

- То есть, позвольте! - дурно выговаривая по-русски, как всегда, когда волновался, закипятился фон Дейц.

- Ничего не позволю... Возьмите обратно... Да нет, возьмите!..

- А я вам говорю! - тоненьким голосом закричал фон Дейц.

- Господа! Это черт знает что такое! вдруг вспыхнул Зарудин, швыряя карты.

Но он сейчас же испугался и своего резкого крика, и пьяных растерзанных людей, и карт, и бутылок всей обстановки грубого армейского кутежа, потому что в дверях увидел новое лицо.

Высокий, тонкий господин, в просторном белом костюме и очень высоких тугих воротничках с удивлением остановился на пороге, глазами отыскивая Зарудина.

- Ах, Павел Львович!.. Какими судьбами! - весь красный, воскликнул Зарудин, поспешно вставая навстречу.

Господин нерешительно вступил в комнату и прежде всего все невольно заметили его совершенно белые ботинки, шагнувшие в болото пивных луж, пробок и растоптанных окурков. И весь он был такой белый, чистенький и надушенный, что среди облаков табачного дыма и пьяных красных людей походил бы на лилию в болоте, если бы не был так беспомощно тонок, издерганно ловок и если бы у него не было маленького, с дурными зубками и тонкими усиками лица.