Лидия Чарская - Сирена

Сердце Скоринского сжалось… Неуютность и мрачность нового жилья неприятным холодком повеяли ему в душу.

Его молчаливый, не менее мрачный, нежели самый замок, спутник привел его на огромное каменное крыльцо… Два каменные льва с копьями в пасти, с хвостами, обвитыми змеями, стояли у входа, как бы преграждая собою путь каждому, решавшемуся с недобрым замыслом проникнуть сюда.

— Герб баронов Редевольд! — с нескрываемой гордостью произнес спутник Сережи, указывая на каменных львов связкою ключей.

— Вы латыш? — живо спросил юноша, обрадованный внезапным нарушением молчания его мрачным спутником.

— Я немец! — отвечал тот тоном оскорбленной гордости, и его глаза слабо сверкнули в надвигающихся сумерках туманной ночи. Печально на ржавых петлях запела входная дверь… и на Сережу повеяло сразу воздухом живого жилья… Они шли теперь — немец и он — по длинному, казалось, бесконечному коридору… Снова запели ржавые петли, и Сережа очутился в крошечной комнате с высоким сводом и скромным убранством. Единственное окно комнаты выходило в сад, но в его темные стекла беспокойно бились мохнатые ветви ели, выросшей под самым окном… Узкая кровать, умывальный столик, письменный стол с рваной клеенкой, старый круглый комод, несколько стульев и кресел — вот и все, более чем скромное, убранство маленькой комнаты.

— Вот ваше помещение! — произнес глухой голос немца, — можете ложиться… В 8 ровно встают молодые господа… Вы должны быть готовы к этому времени… Спокойной ночи!

— Спокойной ночи! — поспешил ответить Сережа, довольный уже тем, что сейчас останется наедине сам с собою…

Немец ушел, суровый, угрюмый, молчаливый и таинственный, как привидение.

А юноша быстро разделся, с наслаждением прыгнул в постель, вытянул в ней уставшие от долгой тряски ноги и в тот же миг уснул как убитый…

Сережа спал… Во сне ему казалось, что где-то близко плещет море седовато-синей волной… или ручеек журчит, быстрый, смеющийся, неугомонный.

Если бы он мог открыть глаза в эту минуту, он бы понял, что это не ручеек и море. Но он спал. Спал и не слышал. Ничего не слышал, как мертвый.

Между тем в его комнате происходило нечто. Во-первых, серого, мглистого и бесконечного тумана точно и не было ночью.

Солнце сияло вовсю, лучистое, радостное и прекрасное июньское солнце. Оно заливало расплавленным золотом своего огнистого сияния всю комнату разом и две небольшие фигурки в длинных, как у египетских жрецов, ночных рубашках, вертевшихся у его постели.

Это были два мальчика — старший лет двенадцати, красивый, надменный, с гордым взглядом серых, круглых, как у молодого ястреба, глаз, с тонким носом и раздувающимися ноздрями. Черные густые брови сходились у него на переносице и придавали что-то строго-суровое его недетски выразительному лицу. И все же он был хорош собой.

Его брат — десятилетний ребенок с огромною белокурою головою, слабый и хрупкий, казался бы настоящим дурнушкой с его толстыми губами и вздернутым носом, если бы не карие, мягкие, влажные глаза, добрые и прекрасные; они скрашивали это худенькое, белобрысое и болезненно-унылое личико. Оба мальчика, чуть слышно ступая босыми ногами, приблизились к постели спавшего Скоринского и осторожно склонились над ним.

— О, Эддик, смотри, как он хорош! Какое благородное, открытое лицо у него! — произнес с восторгом темноглазый мальчик.

— Вздор ты мелешь, Павел, — резко оборвал его брат, и его серые, стальные глаза с нескрываемой враждебностью остановились на сонном и действительно красивом лице Сережи. — В нем столько мещанства. Сейчас видно, что перед его фамилией не стоит частичка «фон», необходимая для каждого порядочного человека. Ведь он — прислуга!.. Пойми, глупыш, такой же слуга, как Иоганн, Анна и Франц.

— А между тем я сам слышал, как папа велел ему накрывать с нами, а не в людской столовой, — осторожно возразил белокурый мальчик.

— Это оттого, что он ученый. У него медаль. Но руки ему ни я, ни папа подавать не будем… Вот увидишь! — безапелляционно решил Эддик, и его серые, стальные глаза зажглись недобрым огоньком.

— Как жаль!.. Он такой красивый! — мечтательно произнес Павел, разглядывая сонное лицо Сережи своими прекрасными карими глазами…

— Бедняк он! — презрительно произнес его брат, оттопыривая нижнюю губу, — бедняк, нищий.

— А разве дурно быть бедняком? — робко осведомился младший брат у старшего. Старший, Эдуард, презрительно сощурился.

— Ты глуп, если не понимаешь этого. Бедность и нищета не дают поклонения и подобострастия окружающих, — произнес он тоном, не допускающим возражений.

— А мне кажется… — робко заикнулся Павел.

Как раз в эту минуту Сережа пошевелился. Мальчики в три прыжка очутились у двери. Но было уже поздно. Блестящие синие глаза учителя широко раскрылись.

— Кто вы, маленькие духи? — произнес он, беззвучно смеясь.

— Барон Эдуард Вальтер фон дер Редевольд! — с надменною гордостью в сверкающем взоре произнес чернобровый Эдуард и стал в вызывающую позу, глубоко запустив руки в карманы своих еще по-детски коротеньких брюк.

— Павел Редевольд! — просто и ласково произнес младший барон, протягивая Скоринскому свою худенькую ручонку. Сережа взглянул на смешную надменную фигурку старшего барона и невольно расхохотался. Так он был забавен в своей надменной кичливости!

— Вы мне напоминаете маленького петушка, который неудачно пробует на заборе свой молодой голос! — произнес он, внимательным, зорким взглядом окидывая стройную, широкоплечую, но все же комичную фигуру Эдуарда.

— А… вы… вы… вы напоминаете… ощипанную ворону, попавшую в гнездо орла! — дерзко отвечал Эдуард, вполне довольный своею находчивостью.

Но Скоринский, казалось, не разделил его мнения.

— He совсем остроумно, как будто! — засмеялся он и насмешливым взором окинул Эдуарда. — Но кто же это орел, позвольте вас спросить? Вы или ваш папа?

Чернобровый барончик закусил губы. Лицо его вспыхнуло ярким румянцем.

— Пойдем! — произнес он решительно по адресу брата. — Нам здесь совсем не место!

И первый, передернув плечами, вышел из комнаты. Маленький белокурый Павел метнулся было за ним. Что-то робкое, трусливое, порабощенное промелькнуло в белобрысом худеньком личике мальчика…

И вдруг он вспыхнул.

— Нет, нет! — произнес сам себе младший Редевольд, — ни за что! — И в два прыжка снова очутился у постели.

— Вы простите… — залепетал он, путаясь и краснея, как виноватый, — вы простите ради Бога, monsieur Serge. Ведь вас так надо назвать, кажется?.. Но… но… брат Эдуард бывает немножечко слишком странный подчас… А я… я… вы мне так нравитесь, monsieur Serge! И я надеюсь, вы не лишите меня вашей дружбы!