Лидия Чарская - Сирена

И совсем растерянный, смущенный маленький Павел Редевольд робко протянул обе руки Сергею. Тот горячо пожал эти худенькие лапки, похожие на лапки цыпленка.

— О, monsieur Serge, — произнес горячо мальчик, — как я буду любить вас! Вы такой умный, смелый и красивый.

— Павел! Павел! Да скоро ли ты явишься, бездельник! — звонко пронесся, будя утреннюю тишину, повелительный окрик Эдуарда.

— Вы слышите? Он зовет меня! — пугливо озираясь, прошептал мальчик и стремительно отбежал от постели…

— Разве ты его так боишься? — удивился Сережа.

— О-о! Он такой большой и сильный и так больно дерется! — произнес ребенок, и карие глаза его наполнились страхом.

— А разве ты не можешь пожаловаться отцу?

— О, вы не знаете Эдуарда! Он прибьет меня тогда еще сильнее. — И пугливо кивнув своей не по туловищу большой головой, Павел вприпрыжку, шлепая босыми ногами, кинулся за дверь и в один миг скрылся за нею.

Сергей быстро вскочил с постели и стал одеваться.

Июньское солнце играло. Плавясь целым морем червонного золота, оно дробилось сотнями золотых искр, веселое, радостное и жгуче-ласковое повсюду.

Сережа открыл окно… Сочный, смолистый запах благовонною волною ворвался в комнату. Весь двор Редевольда точно купался в золотом море. В саду было прохладно, зелено и хорошо… Смолистые ели шептали что-то таинственное и веселое, помахивая веером своих иглистых ветвей. Березы стояли дальше, белоствольные, робкие и стройные, как молодые девушки в воскресных платьях.

Среди сада на ровной утоптанной площадке виднелась маленькая часовня, красиво выложенная из белого мрамора. Жимолость и дикий плющ сплелись вокруг нее и таинственной сетью пышно-зеленых бархатных листьев оцепили кружевным покровом белый мрамор… А там дальше белели стены, серые, угрюмые, с пробитой брешью позади сада, как раз за мраморной часовней в самой чаще еловых аллей…

Через брешь и повыше стен уходила ввысь башня… К ней лепилось, точно ища ее покровительства, огромное полуразрушенное здание с темными, поросшими мхом стенами, давно поддавшееся разрушению своих каменных громад.

Это были развалины старого замка, забытые, покинутые, но странно красивые в этом волшебном сиянии праздничного солнца.

За ними громоздилась скала над крутым обрывом, образовавшимся над морем.

Сказочно-прекрасное, серебристо-зеленоватое и говорливое, говорливое без границ, оно тихо плескалось об эту единственную скалу студеной волной.

— Красиво, — вырвалось из груди Сережи, — чудо, как красиво: забытый людьми таинственный и дивный уголок земного шара! Вот бы своих сюда! отца, маму, Наташу, — задумываясь, мечтательно заключил Сережа.

Неожиданно раздавшийся позади него кашель заставил его быстро обернуться.

На пороге комнаты стоял его ночной спутник, такой же угрюмый и суровый, как и окружающие его таинственные развалины замка… Дневное светило, казалось, не изменило его лица, не придало ему ни оживления, ни света… Оно было так же темно и непроницаемо, как и ночью.

— Молодые господа готовы и ждут вас уже в классной, господин учитель! Я отнес туда же и ваш утренний кофе! — Прозвучал его глухой, не поддающийся ни малейшей вибрации, голос.

— Сейчас иду! — весело отозвался Сережа и стал с наслаждением плескаться в студеной струе, со звоном забившей из нехитро устроенного домашнего рукомойника. Потом, расчесав свою пышную шевелюру, он поспешил за стариком.

Снова потянулись бесконечно-длинные темные коридоры… Один… другой… третий… Со сводчатыми потолками, с глубокими нишами по бокам. И не было, казалось, им конца и счета, этим коридорам.

Наконец солнце шаловливо выглянуло откуда-то сбоку, и через высокую дверь Сережа и его спутник вошли в светлую комнату, обильно залитую светом.

Огромные окна, выходящие в сад, были раскрыты настежь, и целое море зелени и аромата врывалось в комнату.

Последняя оказалась классной. Посреди стоял большой стол… За столом сидели два мальчика, уже знакомые Сереже благодаря их утреннему посещению…

Беспокойно и дико озирающийся no сторонам Эдуард, точно маленький львенок, запертый в клетку, и бледный рахитичный Павел с его покорными, как у овечки, добрыми и ласковыми глазами. Сережа радушно кивнул головою обоим. Павлик весь залился слабым румянцем и вскочил со своего места. Эдуард вспыхнул, топнул ногою и, дернув брата за полу куртки, произнес почти громко на всю классную: «Не смей лебезить перед учителем, глупый мальчишка!».

Потом, как ни в чем не бывало, стал насвистывать какую-то немецкую песенку.

Сережа сразу понял, что ему предстоит борьба немалая с гордым и избалованным маленьким человечком. Он сдержался, однако, от резкого слова, готового было сорваться с его уст, и произнес насколько можно спокойнее:

— Когда я вхожу в класс, вы должны встать и поклониться.

Эдуард фыркнул и не шевельнулся.

— Эдуард Редевольд, встаньте! — прозвучал властными нотками голос Сережи.

— Мне отлично и так! — отозвался насмешливо мальчик.

— Встаньте, Эдуард!

Тот хотел не обратить внимания на это приказание, но случайно встретясь с глазами Сережи, вздрогнул. Большие темные глаза смотрели на него в упор, не отрываясь. Проворчав что-то о насилии, Эдуард Редевольд поднялся и неуклюже мотнул головой.

Сережа сделал вид, что не замечает его недовольства.

— А теперь, — весело проговорил он, обращаясь к обоим мальчикам, как ни в чем не бывало, — ваш отец писал нашему директору гимназии, что желал бы видеть одного из вас естественником, а другого юристом. Значит, больше всего времени я буду уделять естественным наукам и истории Рима, Греции и латинскому языку. С вашим прежним учителем вы много прошли?

— О, он бесподобно рассказывал о белых слонах. Так никто не сумеет рассказать больше, — ввернул не без ехидства свое слово Эдуард.

— Ну, а я расскажу вам, не как урок, разумеется, — сегодняшний день мы урок пропустим, расскажу вам про крокодилов.

— Я не хочу про крокодилов! — капризно произнес Эдуард. — Я их терпеть не могу, крокодилов.

— Ну, и не слушай! Я буду рассказывать одному Павлику, — рассмеялся Сережа и тут же начал свое повествование. Он говорил о том, как в прежние далекие времена приносились человеческие жертвы крокодилам, которые считались священными у египтян. Он говорил о молодом мальчике, обреченном в жертву, о горе матери, которая не смела даже плакать о несчастном сыне, боясь гнева страшного божества, и о седых длиннобородых жрецах, которые распоряжались жизнью своего народа.

Сережа говорил увлекательно, красиво.

С пылающими щеками слушал его Павлик Редевольд. Эдуард, стоя лицом к окну, внимательным взором следил за движениями мухи, бившейся о стекло и, казалось, не обращал внимания на рассказ учителя.