Елена Холмогорова - Трио для квартета

Музыка плыла над нетронутыми горками салата, затейливо украшенного морковью и зеленью, над экзотическими цветками ярких бумажных салфеток, манящими каплями рассола на отборных огурчиках, отражалась в гранях рюмок и бокалов - стол был накрыт "на три хрусталя", как не без гордости говорила видавшая виды Зинаида Петровна...

Маше было радостно, что хоть в какой-то форме она выполнила Балюнину просьбу, но думала она вовсе не о ней. Почему-то ее подленько и несправедливо веселила злорадная мысль, как мучается сейчас отсрочкой первой рюмки Зинаидин муж, как тяжко выдержать плач скрипки самой Зинаиде Петровне, как бурчит от голода в животе у пришедшего прямо с работы Сережи и как переживает педантичная Надюша, что не накрыла мясное ассорти пленкой заветрится.

Она смотрела на лица людей, объединенных понятием "самые близкие", и чувствовала, как разрастается холод внутри. Это что же, за свою жизнь она не сумела найти действительно близких? Их объединяла Балюня. Теперь с Сережей они будут созваниваться по выходным, Мамонтовых поздравлять с праздниками, Верочка отошла далеко, и именно об этой утрате вдруг особенно горько прорыдали струны, Надюша была как бы ее частью, каким-то дополнительным внутренним органом, необходимым для нормального функционирования организма, - и только, но с особенным раздражением Маша оглядела загорелое, отдохнувшее лицо Володи - и это ее так называемая личная жизнь? - а Митя сидел, далеко отодвинувшись от стола, как будто хотел отделить музыку от истомившихся ожиданием яств, и Маша почти физически ощутила исходящую от него опасность, угрозу ее спокойствию. Она не чувствовала, что по щекам текут слезы, и не догадывалась, как уважительно смотрят на нее остальные, устыдившись, что уже не испытывают такого горя...

- Нет, хоть режь меня на куски, я его увезу к себе! - Маша уже распалилась по-настоящему. - Или, может быть, оно тебе приглянулось, тогда ты так прямо и скажи!

- Маша, уймись, кому нужна такая рухлядь! - Сережа вдруг засмеялся. Ну, наконец-то у нас все как у добрых людей: ссоримся из-за наследства, а то никакой тебе "Саги о Форсайтах". Но ты все-таки подумай - куда в твою чистенькую, вылизанную квартиру это ободранное продавленное кресло? Сдвинь его спокойно в тот угол, где все на выброс.

Стронутые со своих мест вещи оказались совсем другими, поменяв размер, форму, даже цвет, и вне привычной комбинации превратившись из антикварных в очень-очень старые, чье место и впрямь во дворе около мусорных контейнеров, откуда их быстренько растащат на дачи хозяйственные мужички или окрестные бомжи для оборудования подвалов и чердаков. Но кресло, в котором Маша провела послед-ние месяцы, казалось, обрело формы ее тела, так уютно она погружалась в его раковину, привычно ощущая под собой выпирающую пружину, что расстаться с ним было невозможно.

- Ладно, я еще подумаю, - примирительно сказала она.

Разборка Балюниной комнаты подходила к концу. Маша беспощадно выкинула горы всякой скопившейся за жизнь ерунды, пластинки и проигрыватель она решительно отложила себе, на мебель никто не польстился. Книги они с Сережей поделили в прошлые выходные, упаковали в ящики, подписали и решили вывезти все вещи в два адреса, заказав "Газель", чтобы не мотаться сто раз на Сережиных "Жигулях". Но, как всегда в подобных случаях, чем ближе к концу, тем становилось труднее. Маша устала, ей было обидно, что она опять делает все одна: Сережа пришел только второй раз, а Верочка, ссылаясь на сессию, и вовсе не появлялась, ограничиваясь телефонными советами "все выбрасывать и не захламляться".

"Ящик Пандоры" отыскался в глубине шкафа. Маша, не раскрывая, отнесла коробку к пластинкам - когда-нибудь посмотрю. Поздно вечером, когда она уже собиралась домой, вдруг вынырнула из-под груды полотенец картонная обложка "Амбарной книги". И опять, как в первый раз, подчиняясь невнятному порыву, она вынула из сумки ручку и начала писать, игнорируя графы, будто перемахивая через неведомые ей барьеры:

"25 января 2001 года. Четверг. Балюниной комнаты уже почти нет".

Она почему-то думала, что вот сейчас она отдаст бумаге свою тоску и станет легче, но нужные слова не приходили на ум. Она поставила точку и положила тетрадь около пластинок.

Сережа уехал домой, собственно говоря, она сама его отправила. Мамонтовы с плохо скрываемой радостной готовностью помогали ей таскать во двор большие черные мусорные мешки, а все решить она могла и сама. Некоторое время ее мучил вопрос: что делать с синей эмалевой брошкой, усыпанной мелкими брильянтиками? Она знала, что принято такие вещи передавать младшей в семье женщине, и, уж конечно, ей не жалко было ее для Верочки, но та еще долго "не дорастет" до последней Балюниной драгоценности - дамская вещь, не девичья, будет валяться, пока Верочка не износит свои амулеты на кожаных шнурках и бисерные "фенечки". "Оставлю пока себе, - постановила Маша, - а придет время - отдам".

За шкафом в пыльной, но новой обувной коробке отыскались не надеванные зимние сапоги, купленные, наверное, в тот самый год, когда Балюня упала, сломала ребро и перестала зимой выходить на улицу. Ножка у нее была маленькая, изящная, 35-го размера, никто в такие Золушкины сапожки не втиснется, а выбросить - уж точно грех. Как раз эта находка случилась при Надюше, пришедшей морально поддержать Машу. Как обычно во всех житейских ситуациях, она оказалась на высоте и уже на следующий день торжествующе принесла на работу местную газетку:

- Смотри, вчера спускалась от тебя по лестнице, а их только положили. Вот то что тебе надо. Хочешь, я позвоню?

Маша взяла газету и прочитала отчеркнутое Надюшей объявление в разделе "Разное": "Приму в дар женские зимние сапоги 35-го размера. Спасибо". И телефон.

Надюша сияла, и Маше было стыдно признаться, что она не хочет, не может видеть женщину, которую нужда заставила написать это объявление, что она не в силах подпустить к себе чье-то чужое неблагополучие.

Женщина, пришедшая за сапогами, оказалась маленькой, сухонькой, быстрой, не очень старой, в поношенном, но опрятном пальто и, главное, веселой. Сапоги пришлись ей впору, и она так искренне радовалась, что Маша пригласила ее выпить чашку чая. Естественно, разговорились.

- Мне обувь - первое дело, меня, как волка, ноги кормят. Я много лет уборщицей работала в министерстве: деньги небольшие, но столовая дешевая, поликлиника ведомственная, заказы всякие к праздникам, да и люди приличные, грязи немного, все бумаги да бумаги. А если празднуют, посуду побросают, так назавтра что-ничто, а в карман халата сунут. А потом все ж таки трудновато стало, спина плохо гнется, и ушла я на почту телеграммы разносить.

Она пила чай из блюдечка, аккуратно отхлебывая небольшими глотками, а когда откусывала печенье, подставляла вторую руку, чтобы крошки не падали на стол.