Николай Храпов - Счастье потерянной жизни

Между тем тучи над головой Павла сгущались: по словам сотского, норму он едва вытягивал, соответственно снизилась пайка, пришел голод, силы быстро таяли, труд изнурял все больше. Смертным холодом повеяло и от последнего материнского письма. Судя по почерку, за мать писали. Короткая весточка из дому потрясла:

"Павлик,- сообщалось в письме, - отца взяли, нет от него ни слуху, ни духу. Сама я лежу при смерти, страшно и описать, делали операцию, выкачали гной. Детишки остались одни, бабушка в Починках, что-то не показывается. Федька тоже пропал без вести, жена его умерла, у него дом полон сирот. Молюсь, чтобы Бог возвратил тебя к детям. Оставайся с Господом. Мама".

Голодный, изнемогающий от непомерного труда, Павел почувствовал себя вконец одиноким. Не выдержал однажды, свалился вместе с тачкой. Зверем вскинулся над ним бригадир:

- Что, червяком заползал по земле! У, гад такой! Убирайся из моей бригады, ищи смерти сам, а меня избавь от доходяги!

Пошатываясь, Павел пошел к ручью, умылся. С неба сыпался холодный дождь, промокшая спецовка леденила грудь и спину. Павел оглянулся, ища укрытия. Зеки искали спасения от непогоды под опрокинутыми тачками, иные продолжали месить глину, в которой нет-нет, да и сверкнет крупица драгоценного металла.

"Вот она - цена презренному металлу, - с отвращением подумал Павел. Чего только не делает человек ради золота!"

Налетел сотский, обрушил на вымокших, изнемогших забойщиков град сквернословия. Тачки вновь потянулись на эстакаду. Павел потащился к сотскому с твердым намерением заявить о том, что сил для работы в забое у него попросту не стало. Сотский зарычал:

- Куда ж я тебя дену? За пазуху заткну, что ли... Тут мамочки нет, тут работать надо... А впрочем, подожди... Кажется, нашел тебе то, что нужно. Учти однако: сковырнешься и здесь, погоню палкой до самого изолятора...

Он повел его к канатной дороге.

- Смотри: вагонетки из-под эстакады идут в гору. Видишь муфту? Ее наклепали на трос, чтобы она тащила вагонетку за рожок. Трос полощется от груза, муфта выскакивает из рожков и вагонетка скатывается назад. А ей навстречу прет новая. Р-раз! Удар! Авария! Вот тебе место для дежурства: увидишь сорвавшуюся вагонетку, лови ее на следующую муфту и провожай в гору. Понял?

Павел кивнул. Сначала даже обрадовался новой работе, но скоро догадался: рано или поздно тут можно погибнуть при аварии. Правда, выпадали редкие минуты отдыха, когда трос заедало или останавливали мотор. Но таких минут за смену было немного.

В поисках единоверцев перед Павлом проходила целая вереница самых разных людей: этапом пригоняли артистов и инженеров, встречались директора предприятий и армейские командиры, цвет интеллигенции перемешивался с представителями рабочего класса и крестьянства. Попав в лагерь, несчастные оказывались в отчаянном положении: работа непосильная, пайка хлеба мизерная, а свои вещи давно обменены на продукты: издевательства уголовных доводили нередко до самоубийств. Вдобавок, лагерное начальство не рассчитало запасов, они быстро иссякли, наступил голод. А люди все прибывали, теперь и на них надо было растягивать и без того крошечную пайку. Дошло до того, что стали давать не более двухсот граммов землистого, плохо пропеченного хлеба. Обезумевшие от голода зеки набрасывались на раздатчика, хлеб вырывали буквально из рук. Однажды, на глазах у Павла, раздатчика подстерег заключенный с крайней степенью истощения. Урча, точно дикий зверь, он выхватил хлеб и, давясь, стал запихивать его в рот. На него накинулись, сбили с ног, пытались вырвать хлеб - не тут-то было: катаясь по земле и воя от голода и боли, зек стремительно поглощал краденое. Наконец, вырвали из рук то, что оставалось, но его и хлебом нельзя было назвать, настолько смешалась с землей эта пайка. Даже охранники не стали ее поднимать, а вот зек не побрезговал: мигом он проглотил то, что и хлебом нельзя было назвать.

Зимой морозы достигали семидесяти градусов. Запуржило, застонало ледяными ветрами. Бараки почти не отапливались, заложенные в бочки-печки бревна едва успевали нагревать сами себя, зеки почти наваливались на них, дымилось тряпье, а нары покрывались изморосью. Бывало и так, что пуржило неделями, тогда сгоняли народ для подбора дров с ближайшей сопки. Но и в этом случае повсюду царила неправда и произвол: в первую очередь необходимо было обеспечить дровами пекарню, прачечную, начальство, затем отогреть золотоносные грунты. Обморожения, ампутация стали обычным явлением.

К середине зимы стали пробиваться грузовики с питанием. К сожалению, для многих эта спасительная жилка оказалась бесполезной: в лагере ежедневно умирало от голода и холода десятки людей. Окоченевших людей находили повсюду: на склонах сопки, в лагере, в забоях, а то и просто на нарах. Один такой отмучился рядом с Павлом.

Упал духом Павел Владыкин. Дыхание смерти вновь сковало душу. Все мысли подчинялись властному требованию тела: хлеба, хлеба, хлеба. Шел в ту пору нашему герою только 24-й год. Но уже молил он:

- Боже мой! Боже мой! Избавь меня от страшных мучений, пошли мне скорую смерть...

Уже не помышляя о достоинстве, тайком пробирался в единственный рубленый барак, где располагались уголовники и где удавалось не только отогреться, но и подобрать выброшенную селедочную головку, наскрести картофельных очисток, собрать из них какое-никакое варево. Иной раз набирал дров, менял их на хлебушко. В один из таких походов услышал за сугробами знакомую мелодию:

Страшно бушует житейское море,

Сильные волны качают ладью:

В ужасе смертном, в отчаянном горе

Боже мой! Боже! К тебе вопию...

Кто бы это? Обогнув наметанный недавней метелью сугроб, увидел почерневшие от мороза лица. Люди сидели вокруг костерка и негромко пели:

Сжалься над мною, спаси и помилуй.

С первых дней жизни я страшно борюсь,

Больше бороться уж мне не под силу

Боже, помилуй! Тебе я молюсь!

Павел ринулся к поющим. Некоторых он знал - плотника, забойщика... Остальные неизвестны. Братья смотрели на небо, и казалось - сами Ангелы подпевали им. Казалось, что там, еще выше, у престола Бога и Агнца, внимали пению сонмы святых старцев в белоснежных одеждах, уже прошедшие этот же путь страданий.

Оказалось, верующие проводили тут воскресное собрание. Один из них, в сердечном порыве воскликнул:

- Братья! Может ли быть большее блаженство, чем то, которое мы, приговоренные к смерти, испытываем здесь, в долине скорби и печали! Не к нам ли относятся слова утешения: "Ибо очи Господа обозревают всю землю, чтобы поддерживать тех, чье сердце вполне предано Ему". (2 Пар. 16, 9) Это те очи, которые видели умирающего Стефана, апостола Иоанна на острове Патмос, первомученников, терзаемых львами, наших отцов и дедов, умерших под пытками. Это очи Того, Который Ангелу Филадельфийской церкви сказал: "Знаю дела твои... ты не много имеешь силы, и сохранил Слово Мое и не отрекся имени Моего... держи, что имеешь!" (Откр. 3, 8-11) А что же имеем мы, потеряв на земле все? Это показывает нам Господь в эти минуты. Споемте же...