Анатолий Хруцкий - Окаянные дни Ивана Алексеевича

От разглядывания лица Иван Алексеевич ждал ответа на очень практический вопрос - рвать ему "Мещерского", есть ли еще время написать и покрепче? Из-за оказавшегося пустым разглядывания себя в зеркале Иван Алексеевич очутился в крайне плохом настроении. Именно тогда в комнату и вошла Вера Николаевна. Тут же, оценив настроение мужа, она попыталась ретироваться, но Иван Алексеевич настойчиво поманил ее, намереваясь расспросить насчет симметрии. Однако вовремя остановился. Напугал бы до смерти, и понесла бы дражайшая половина обычную ахинею.

Свое стояние перед зеркалом жене объяснил так:

- Сенатора помнишь? Так вот, добивался как-то я у него: как чувствует себя? замечает ли, что стареет? Ответил старик: "Замечаю и чувствую. На лице страшная усталость. Одна только усталость, и никакого больше выражения лица..." А я вот не чувствую усталости на лице. И выражение присутствует мерзкое выражение лица. И тогда возникает вопрос: может, еще не пора приводить свой стол в порядок? И время есть?

Разумеется, половина не нашла ничего умнее, как предположить:

- Ты, должно быть, сегодня в плохом настроении.

- Да я всегда в плохом настроении! Нечего и спрашивать! Я знаю, о чем ты сейчас подумала. Все вы тарахтите о моем тяжелом характере. Да он и для меня тяжел! А что делать?.. Вон я объявил, что Достоевского ненавижу, и Леониду на днях подтвердил. Так соображать же надо, что всего-то и хочу сказать: инородный он для меня! Наукой давно доказано, что у всякого человека своя группа крови. А крестьяне наши и без науки испокон это знали: есть барская и есть мужицкая. Вот и я Достоевского всего лишь разной крови с собой считаю!.. А тебя я насквозь вижу! Вот сейчас ты сказала себе: бушует ни из-за чего. Да как же ни из-за чего, если я хотел спросить простое о симметрии моего лица, так ведь ты обомлеешь от этого наипростейшего вопроса. А то и креститься начнешь!.. Восхитительно! В гимназии отличницей была, а не знает, что как только лицо становится симметричным, человек тут же помирает. Вот, вот, вот! Все вижу! Все вы сплетничаете обо мне: как просыпается, тут же о смерти вспоминает. А интерес этот у меня чисто практического свойства. Примусь за очередное дело, а не успею? Успею, а никому это уже не надо, - с этим как?.. Читатель стареет вместе со своим писателем. Старик еще пишет, а читатели его давно на том свете. Так зачем писать? Для кого?.. Молчи, все равно пустое скажешь!

- Ян, ну нам ли бояться смерти? Мы так долго живем. А грехи, если ты их боишься...

- Грехи? Великолепно! Мне со всех сторон и всю мою жизнь талдычат о грехе гордыни. А я из отчего дома с одним крестом на груди ушел. Остальное - сам. И если я лучше всех пишу, чего мне делать? Молчать? Нет, я так и заявляю - лучше всех! Алданов о магнетизме моем говорит, о каких-то волнах, мною распространяемых. Я кому-либо повторяю эту чушь? Нет, ты вспомни - повторял или не повторял? То-то!.. Я талантлив чем-то божественным. Это Он вложил в меня талант. И я говорю: "Господи! Продли мои силы для моей бедной жизни в работе и красоте, что вокруг". Нет у меня грехов!.. Ты чего пришла?

- Ян, сегодня ты, считай, без завтрака. И я не знаю, из чего готовить обед.

- Очаровательно! А я тут при чем?

- Не послать ли нам телеграмму нейтралам - в Швецию или Швейцарию - с просьбой о помощи? Несколько продуктовых посылок нас могли бы спасти.

Иван Алексеевич вдруг ослаб и вынужден был присесть на диван. Все вышло так, как он и предполагал: он о своем, она о своем. И Швеция, и Швейцария прекрасно обходятся и без него, про остальных и говорить нечего - остальные воюют, им солдат кормить надо, а не Ивана Алексеевича.

Они сидели и молчали, Иван Алексеевич глядел в никуда, Вера Николаевна на мужа. Наконец Иван Алексеевич пошевелился и убежденно заметил:

- Этим миром правит сатана. Бог создал мир прекрасным, но сатана взял власть сперва тайно, а потом и явно, для начала в России и в Германии. Но и в аду, говорят, обживешься, так ничего...

Вера Николаевна поспешно перекрестилась.

- И нечего креститься! Возьми в руки Откровение Иоанна! Называется диаволом и сатаною, обольщающим всю вселенную. Низвержен на землю, и горе живущим на земле! - Иван Алексеевич поднялся, подошел к железному ящику, достал деньги, передал их жене со словами: - Последние. Если Алданов как-нибудь не исхитрится прислать, то конец...

Вера Николаевна перебирала в руках купюры, решилась сказать:

- У тебя очень религиозная душа. Но ты закрываешься. Даже в письмах таишься. А ведь знаешь, что их будут хранить и читать долго. Мог бы все же и написать о своей глубокой вере...

- Опять за свое! - с раздражением прервал жену Иван Алексеевич. - Мир по-прежнему языческий. У него много богов. Какой символ веры ангелу смерти предъявить - задумаешься. Но с Магометом мне лучше не встречаться - он не терпит запаха коньяка. А вот индуистское перевоплощение после смерти заманчиво. Как насчет червяка, а?.. Да не пугайся ты! У червяков тоже свое существование, и они, должно быть, тоже глядят на нас с изумлением: как можно так жить!.. А вообще-то я ни перед кем предстать не боюсь. В литературу меня Он определил. Я худо распорядился данным мне? Смею уверить, я оправдал Его надежды. И литературной проституцией никогда не занимался! А характер - что ж. Создателю зачем-то надобно так, чтобы все хорошие сочинители характерами своими были изуродованы... Ступай, трать последнее. Однако начни с фляжки коньяка. И не вздумай говорить, что позабыла!

Вера Николаевна покинула комнату, Иван Алексеевич с мрачным и решительным лицом подошел к письменному столу и принялся рвать "Мещерского". Рвал на мелкие клочки, и возможности не допуская вернуться и сохранить - собрать, склеить, переписать.

Потом, после этой не столь физически, сколь нравственно утомительной процедуры долго отдыхал в кресле. Сидел с закрытыми глазами. Пощупал пульс, еле отыскал. Пульс бился слабо и часто, Наполеона или великого князя никогда не достичь. Тихо засмеялся шутке... "Мещерский", кажется, сильно разозлил неудачей. Такого острого желания работать давно не было. Вчера, - еще не решив, но уже предчувствуя сегодняшнюю экзекуцию, - до глубокой ночи перебирал старые записи, и тут на него хлынуло столько тем, что не на книжку, а на десяток томов хватило бы. Оттого и вглядывался нынче в свое лицо, отыскивая асимметричность.

Иван Алексеевич встал с дивана, подошел к иконам в углу комнаты. Для смягчения перехода от обыденности к высоким словам молитвы он часто начинал с оправдательных молитвенных слов собственного сочинения. Так поступил и нынче, сказав иконам: "Когда я сомневаюсь, есть ли что-нибудь, кроме здешней жизни, стоит мне вспомнить Лермонтова, чтобы ответить - есть! верую! Ибо был он и послан, и поддержан в краткой жизни великого труда своего, а по исполнении замысла Твоего возвращен для других дел..."