Николай Иовлев - Художник - шприц

Американские кореша провожают нас до трамвайной остановки. Лица теплятся сочувствием. Над обескровленной губой девушки светлеют капельки росы, глаза окольцованы некосметической фиолетовостью. В траурном молчании дожидаемся трама. Нам машут вслед.

- Ворье паршивое! - бурчит Балда, едва душещипательное зрелище скрывается за поворотом. - Помыли ксиву, гады, как пить дать помыли.

- На кой им твой паспорт?

- Бес их поймет. В ЦРУ задвинут. Но ты меня знаешь, я в долгу не останусь, отольются им мои слезы. - И Балда извлекает из карманов симпатичную зажигалку с надписями на английском, пачку "Кэмэла" с верблюдами на этикетке, электробритву и наручные часы, отталкивающие свет ярким корпусом...

И вновь я, затворник-нелюдим, в своей скорлупке-склепе. Вот-вот должен подскочить Балда. Шляемся друг к другу, как цапля с журавлем. Но торчать напару веселее, и потом это целый ритуал, в одиночку исполнять его неуютно. Хотя, не знаю, как Балде, а мне пора бы уже упороться...

- Читай, - протягивает Балда почтовый конверт, валясь на диван.

Вытягиваю мятый блокнотный листок в рваной бахроме на боку. Ровный почерк самоуверенного человека: "Уважаемый Геннадий Александрович! Если у вас есть желание получить обратно вещи, которые вы умудрились потерять, то возьмите в руки пятьдесят рублей и приходите в ресторан "Парус" сегодня или послезавтра в шеста часов вечера. К вам подойдут". Конверт - без штемпеля, его переправили не почтой. Как же тогда? С нарочным, что ли?

- В кормушке общаговской взял. Ты понял, шо творят, гады? - кипятится Геннадий Александрович. - Рэкет, ей-богу, рэкет!

"Парус" - плавучий, на кряхтящих понтонах, ресторан, приткнутый к гранитному берегу. В сильный ветер, когда вода беснуется, его качает, словно беспомощное корыто. Вооружившись знаменитым методом дедукции, приходим к заключению, что какой-то халдей из "Паруса", прошвыриваясь на рассвете по берегу, не поленился подобрать пиджачок и теперь желает получить за него выкуп. Как можно поступить в подобной ситуации? Во-первых, пойти на встречу и выполнить требования, изложенные в записке. Но для этого придется расстаться с полтинником - цена за поганенький пиджачишко и измочаленный паспорт, прямо скажем, фантастическая. Во-вторых, передать злосчастную писульку в уголовный розыск. Но светиться в этой конторе - дело опасное да и пустое: не будет угро принижаться до такого микроскопического куска поживы, у них там миллионные дела не раскручены. А принизится - все равно ничем не поможет. Намаравший письмишко упрется: пошутил, отстаньте! Да и писал-то он, вероятно, не сам, попросил кого-нибудь. Так что концов не сыскать. В-третьих, можно пойти на свидание и забрать вещи силой. Но для этого нужно обзавестись стальными бицепсами, бронежилетом и поддержкой двух-трех боксеров, ибо халдей, понятное дело, будет тоже не один.

Балда отыскивает четвертое решение.

- Да пусть подавятся! Новая ксива всего за червонец обойдется. Мороки, правда, до фига, но не больше, чем на сороковник. А пиджак я им дарю. Нехай таскают.

Обрабатываем солому. Вмазываемся.

- Фуфловый джеф, - определяет Балда, разогнувшись после прихода. - Или дозняк хилый, или разбодяжили стремно. Вот вчера был полный обсад, клево прибило, до самого вечера смурной мотался. А может, это по запарке так кисло раскумаривает?

Рожа у него бледно-салатная, как фотобумага, остекленелые глаза безжизненны, он все время чешется - это не золотуха, это почесоны...

Звонок. Второй, третий, четвертый, пятый... Шестой. Ко мне. Быстро прячем компромат. Миску с отрубями заталкиваю в диван. Иду открывать. Кто бы это мог быть?

Едва отплывает, скрежетнув, язычок замка, дверь распахивается от пушечного удара и бьет меня в лоб. Сквозь цветную картечь, брызнувшую из моих глаз, вваливаются двое, первый напирает литой грудью. Единственное, что я успеваю заметить сквозь упавшую на глаза горячую пелену мутно-разноцветных кругов - это то, что человек огромен. Тот, сзади, похоже, еще огромнее. И ужаснее. Передний громила, резко и мощно прижав меня своим животом к кухонному столу так, что звякает посуда, вскидывает ручищу и чешет у себя за ухом, отчего я, ожидая удара, испуганно вздрагиваю.

- Веди к себе! Ну, быстро!!! - для пущей доходчивости исполин, качнувшись вперед, мгновение давит меня пузом и грудью, выжимая из моего нутра похожий на иканье звук, и отваливается, давая дорогу. Взгляд леденит шею. Тяжелые, многопудовые шаги.

Балда стоит лицом к окну, наваливаясь ладонями на подоконник. Спина напряжена, сквозь рубашку топорщатся позвонки.

- Ты кто? - громко и грубо спрашивает громила и, не дожидаясь ответа смутившегося Балды, приказывает - громко и грубо: - Вали отсюда на хрен! Давай, быстро! Чухай отсюда, ну!

Бандит встряхивает длинными черными волосами в сторону двери и упирает ручищи-дубины в поясницу - широкую, без намека на талию. Глаза при этом остаются невозмутимыми, и от этого его поведение еще страшнее. Непредсказуемей. Балда, не заставляя себя уговаривать, растворяется в тени коридора, бросив мне на прощанье соболезнующий взгляд. Второй головорез, запахнутый в глянцевую кожаную куртку, не проронив ни звука, усаживается на диван и угрюмо поглядывает из-под чуба на мою пещерную обстановочку и на меня, ее обладателя. Пришельцам лет по тридцать, вероятно, это профессиональные экзекуторы, после расставанья с любительским спортом нашедшие себе кусок хлеба в тигрятнике какого-нибудь Бизона, а по совместительству подхалтуривающие по заявкам грызунов типа Салата.

- Что вылупился? - спрашивает черноволосый. - Допрыгался, кретин. Молись перед смертью, - теснит меня к дивану. - Думал, сученыш, пошутить с тобой решили? Салат шутить не любит, в нем чувство юмора не запрограммировано. Ну, гнида, гони бабки, а то сам знаешь, что от тебя останется.

Вдруг в горло мое впивается жесткий шнурок: его набросил сзади молчаливый ублюдок. Нитка впивается, въедается, вгрызается в тело, жжет кожу, передавливает артерии. Вцепившись в нее ногтями, пытаюсь оторвать от себя, но мощный, до треска, удар в грудь и следом оглушающе-слепящая пощечина заставляют мои руки повиснуть надрезанными прутьями.

- Гони бабки, кретин. Ну! - удавка вдавливается в горло глубже. Словно в замедленной съемке я вижу, как к лицу моему приближается локоть...

Перед глазами - потолок и часть окна, все - в полупрозрачных шевелящихся чешуйках. Что-то со зрением. В грудь уперся башмак. Затылок проткнула острая резь. В носу и глотке - жгучее пекуще- солоноватое. Кровь. В ушах напряженный гул, через его тугую завесу просачивается еле внятное:

- Ну, кретин, выбирай - бабки или могила.

В ногу, утвержденную на моей груди, переливается тяжесть из тела вымогателя. Пытаюсь ответить, но из утробы выплескиваются только какие-то сипяще-клокочущие звуки.