Николай Иовлев - Художник - шприц

Виртуозно, словно заниматься подобным ему приходится ежедневно, Балда отжимает фомкой дверь. Хриплое поскрипывание. Удар ногой - и я влетаю в темноту, пропитанную запахами аптеки. Балда включает свет. Ярко-матовый, бьющий из круглых, приплюснутых к потолку плафонов. Болезненный для глаз.

Роемся в картонных коробках, на стеллажах, в ящиках, швыряя на пол упаковки с медикаментами, названия которых нам ни о чем не говорят или говорят о том, что - не т о.

Наконец Балда натыкается на пластмассовый ящик с одноразовыми ампулами-шприцами из мягкого прозрачного капрона, щурясь разглядывает их на свет. Беру пару штук. Кажется - о н о. Единственная надпись: "Внутримышечно". Ладно, разберемся. Не сговариваясь, срываем защитные колпачки, трясущимися лапами тычем жгучими остриями игл в бледные вены. Я попал. Выдавливаю жидкость, жду. Секунду, другую, третью, десятую. Результата нет. Как у Балды? Всаживает. Матерится. Выводы комиссии:

- Это какая-нибудь херня, чтоб не подохнуть от радиации.

Он в ярости бросает ящик об пол. Верхние слои капроновых баллончиков подпрыгивают.

Переворачиваем вверх дном весь медпункт. Наркоты нет. Нигде. Ни в одном, даже самом потаенном, уголке. Соседние помещения - туалеты, ванная, кухня. Свежеокрашенные, готовые принять беженцев.

Выматерившись для разрядки, Балда поднимает фомку - и мы выметаемся. Теперь нужно по-шустрому исчезнуть из этих неблагодатных краев. Не хватало, чтобы прихватили несолоно хлебавших.

В темном парке, чуть слышно вздыхающем вершинами лип и каштанов, останавливаемся. Передых. Трясусь. По коже то жар, то мороз. От страха и кумара. Похоже, еще и от гадости, которой мы вмололись. Курить не могу: мерзко. А Балда сосет сигарету, хоть его, чувствую, колотит не меньше моего.

- Я знаю, куда надо двигать, - задумчиво ноет Балда. - Знаю. В больницу. Я там лежал. Когда-то. Идем. Давай-пошли. Пошли. Время что надо - дежурная медсестра дрыхнет. Пошли.

Я подчиняюсь, словно механическая кукла. Мне все равно - куда, я готов на что угодно, только дайте, дайте мне поскорее какой-нибудь мерзости покрепче. Хоть чуть-чуть, хоть пару кубов. Или я полезу из кожи вон.

Отороченный зарослями и каменным забором двор поликлиники. Полуклиники. Лечение - иди, лечись до посинения, до остервенения, до истерик бесплатное. В этом корпусе, силуэтно чернеющем на фоне чернильно-фиолетового, вспрыснутого алмазной крошкой неба, - регистратура, врачебные кабинеты, в том - процедурные, лаборатории по изучению дерьма и крови, здесь - стационар, до отказа набитый трудными экземплярами недужных, и где-то в этом же здании - онкологическое отделение. Раковые больные, еще не ставшие трупами. Им нужен наркотик. Нужен как воздух. Без него раковые кончаются от страшных мучений. В окнах палат - тьма, в коридоре мутно тлеет синеватое освещение.

- Я зна-аю, - сипло шепчет Балда, - зна-аю, где доходят раковые. Я зна-аю, где у них аптека...

Он отыскивает нужные окна. Они в решетках.

Обойдя спящее здание, останавливаемся у маленького, закрашенного изнутри окошка. Туалет. Балда вскарабкивается на хрустящий подоконник, толкает форточку. Закрыта. Отжимает фомкой. Щеколду ножом - вверх. Наружная створка отворена. То же - со второй. Балда заглядывает в форточку, щелкает верхними шпингалетами, перегнувшись вниз, орудует фомкой, размыкая нижние затворы. Оконце распечатано. Мы в туалете. Мирно журчит ручеек. Едкий запах хлорки. Выскальзываем в коридор - пустой, тихий, подсиненный жиденьким покойницким свечением. Ступая мягче, с пятки на носок, крадусь следом за Балдой, ведя пальцами по крашеной стене невидимую линию. Поворот. Балда осторожно, медленно высовывает голову. Чисто. Бесшумно крадемся дальше. Балда верткий человек. С таким я бы пошел в разведку.

Вот она, дверь аптеки. Белая, с блестящей фальшивым никелем ручкой. Навесной замок. Насмешка, семечки для фомки. Внутренний - это серьезно. Скрип, скрежет, хруст, удар - дверь настежь. Если эта берлога подключена к ментовской сигнализации - нам хана. Можно сразу ложиться в морг, он тут неподалеку. На карту поставлена свобода. Балда включает свет.

В шкафу - литровые бутылки с широкими коричневыми пробками. Спирт. К черту и к дьяволу. Гладкий зеркальный бокс с иголками и шприцами. Годится. В сумку. Колеса. Ящики колес. Соняки. Барбитура. Дерьмо, но все равно пойдет. Лучшие - в сумку. Где стекло? где? ну, где?! вон где - в сейфе. Вылаэьте, приехали. Господи, какими же нужно быть кретинами, чтобы думать, будто лекарство спецучета будет храниться где-нибудь, кроме сейфа! Балда, переворошивший уже все шкафы и ящики, вперился в этот тяжелый железный сундук. Он тоже понял.

- Ключ! Ищи ключ! Его должны прятать тут!

Операция КЛЮЧ. Быстро. Быстрей же! Где еще?

Вот он, предмет со ступенчатыми бородками по обе стороны стержня. Он был завернут в бумажку, стянутую аптекарской резинкой. Это, вероятно, запасной ключ. Да какая разница! Главное, что интуиция подсказала мне его точное местонахождение, и я указал пальцем на игрушечный глиняный кувшинчик, приткнутый на цветочной полочке между кофейно-шершавыми горшками.

Балда проворачивает ключ в скважине. Сочный щелчок. Тяжелая толстая дверца отворена. Есть! Марафет, пром - конволютами! Сколько тут? До черта! Балда выгребает клад в сумку. Невыносимо хочется вдолбиться, но самое важное сейчас - уйти чисто. Возможно, здание уже оцеплено оперативниками. Одну упаковку я заталкиваю в карман. Прежде чем на меня нацепят наручники, успею раскусить стекло и вылакать несколько кубов...

Итак, мы - внезапно посчастливевшие владельцы ста восьмидесяти прозрачных стекляшек. Это - помимо сотни ампул морфина и двадцати прома, отданных Салату за долги. Жирновато, конечно. Салат впаяет каждую ампулку по сороковнику, но не торговать же самим. Не знаю, надолго ли хватит, но до сезона должны дотянуть. Можно разбавлять колесами, их - гора.

Балда умчал куда-то после утреннего моциона, не помню даже куда. Но точно знаю - не к домашним. Кажется, они уже - кошмарное прошлое Геннадия Александровича. Как и доблестный труд на консервном заводе.

Я только что подсластил существование доппайком в три кубика и по обыкновению возлежу на своем топчане. Струйка алкалоидов, выдуваемая из легких, взлетает к потолку и, растворившись в воздухе, сливается с миром. В открытую форточку врывается шум жизни: детские крики. подвывание бегущих по трассе - там, за домами, машин, птичьи возгласы...

В черепной коробке - сладостные поэтические мечтания, душа горяча, как жаровня, а ум холоден, как мороженое. И - сплошные мозговые озарения. И диван кажется не ночлежным тюфячком, а царской периной, и комната - не гробом, а шкатулкой, и мыслить хочется не о наглости тараканов, прибегающих поживиться из-за стены, а о чем-нибудь грандиозно-ошеломительном, в космовселенском размахе...