Александр Яковлев - Голоса над рекой

Я никогда не видела его таким. Я ничего не понимала.

Папа ходил по кабинету и молчал.

Потом, подойдя ко мне, спросил:

- Откуда ты это взяла? В школе задали?

- Нет, просто сама...

- Что сама? Сама придумала?

Папа снова стал ходить по кабинету. Он что-то говорил, что-то бормотал про себя, но так невнятно, так тихо, что я ничего не поняла.

Потом он сел, посмотрел на меня как-то странно, как-то словно издалека-издалека, и вдруг быстро провел рукой по моей голове.

Почему папа так погладил меня? Я не понимала. Но я не задумалась над этим, сердце мое не сжалось, душа не перевернулась. Никакая ТОНКАЯ ДЕТСКАЯ ИНТУИЦИЯ ничего мне не подсказала.

Почему я была такой?

Папа листанул веером мою тетрадь и снова встал.

Он сказал: "Наташа больше не должна любить своего отца". И добавил: "Да, ЛУЧШЕ его не любить..." Голос его был не его. Сказав это, он снова листанул тетрадь.

Руки у него дрожали. Затем он как бы слегка подтолкнул меня к двери. И плотно закрыл ее.

Я пришла в детскую и тут же дописала рассказ - как сказал папа. И легла спать.

Через два месяца папу арестовали.

Была ночь.

Я, держа котенка в руках, стояла возле детской в прихожей. Папа сказал: "Комедии прощания устраивать не будем".

И пошел.

Я видела, как он, не оборачиваясь, уходил. Как Наташин...

В углу прихожей, опустив фуражку, плакал дворник.

Он ушел последним.

Мама сидела в кабинете на папином черном кожаном диване. Белая как мел. На столе, на полу - везде лежали вороха бумаг и встрепанных книг.

Мама подняла с пола какой-то лист и стала внимательно читать.

С 38 по 40 год мы ничего не знали об отце. Мы с мамой искали его, ходили к каким-то ОКОШКАМ - на Арбат, на Кузнецкий, еще куда-то... Наконец нам сказали, что мы можем послать папе посылку, написать ему, вообще можем писать два раза в месяц, и дали адрес.

Вот тогда я и написала...

"...Да, дорогая, твое письмо, излучающее столько тепла и света, содержит одну, всего лишь одну печальную страницу, и эта страница посвящена мне... Жестоко страдая, читал я о твоем теперешнем отношении ко мне, о твоей интерпретации фактов моего ареста и заключения...

Да, да, ты, конечно, "честно и прямо", пожалуй, несколько сурово, ставишь передо мной вопросы: в чем дело? как могло ЭТО произойти?

...Кто знает, может быть, было бы лучше, если бы я сказал тебе: вырастешь, дочка, узнаешь... Но, во-первых, ты уже выросла и требуешь немедленного ответа, а, во-вторых, сам я кровно заинтересован, чтобы ты знала правду. Другое дело, я мог бы обидеться, что моя дочь не сразу почувствовала, что произошла какая-то ошибка и в связи с этим не сумела сразу определить своего отношения ко мне, но я не обиделся и твою постановку вопроса принимаю.

Знай же, что твой отец ни в чем не повинен, никаких преступлений не совершал, ни себя, ни семьи своей не позорил, ни одного человека не оговорил"...

"...произошла какая-то ошибка"... Этой мыслью я долго потом жила - в школе, в армии, первый год в институте, - пока не приехала к папе в лагерь, в 47 году.

Там я увидела много-много людей, да в одном папином бараке... "И со всеми произошла какая-то ошибка", - думала я и вдруг произнесла эти слова вслух. При папе. Как-то совсем внезапно и неожиданно слова эти слетели с моих губ. Я растерялась, но папа быстро ответил: "Да". И тут я увидела его глаза и - осеклась...

Папа тоже ничего больше не сказал, мы вообще больше об этом не говорили, но мне казалось, что ему было не по себе от этого оборванного разговора, что в нем была какая-то фальшь, и папа, чувствуя ее, страдал...

Но с этой минуты я впервые стала что-то понимать. "Понимать"... Конечно, это громко сказано, но что-то именно тогда во мне сдвинулось...

А папа? Он же сам писал мне о какой-т о ошибке!

Писал.

В январе 41 года, а сейчас (мое свидание с папой в лагере!) - январь

47-го...

Что пережил он за 6 этих лет и как пережил? Что перенес, передумал, понял?

Кстати, 6 лет - это ведь с того времени, как папе разрешили писать, а репрессирован-то он был уже более 9!..

Ошибка!..

Папа продолжал письмо.

"Ты, детка, конечно, помнишь "Дон Кихота", написанного, кстати, в тюрьме. На страницах этой своей книги Сервантес рассыпал много замечательных поговорок.

Есть в ней и такая мудрость: "Правда, как масло в воде, обязательно всплывет на поверхность". Я верю, что правда в отношении меня рано или поздно будет восстановлена - всплывет на поверхность! - верю, иначе потерял бы веру в саму жизнь. А жить хочется, очень хочется!"

Папа писал, что много раз видел т а м "смерть в глаза". Последний раз, когда болел, когда температура была свыше 40 градусов. Он слышал, как смерть звала его, заманивала, сулила покой и отдых, избавление от всех мук..." Коварно убаюкивая, усыпляя, напевала она колыбельную Некрасова:

Еще вчера людская злоба

Тебе обиду нанесла; Всему конец, не бойся гроба!

Не будешь знать ты больше зла!

Не бойся клеветы, родимый,

Ты заплатил ей дань живой,

Не бойся стужи нестерпимой:

Я схороню тебя весной.

Были минуты, когда папа и в самом деле хотел умереть, - "смерть так много обещала, а я так устал"...

"Но это были лишь отдельные минуты, а всем своим телом, изболевшимся, измученным телом, всеми фибрами своей души я тянулся к жизни.

Жить! Жить во что бы то ни стало! "Надо, чтобы я жил, - говорил я врачам, - пожалуйста, сделайте так, чтобы я жил!" Это не было животным страхом перед смертью, нет, моя дочь, я не боялся ее. Это была сохранившаяся здоровая тяга к жизни. И я напрягал свои последние силы, остатки их, чтобы победить смерть, одолеть ее, и, как видишь, одолел.

Итак, я остался жить и на этот раз. Но основной опорой в моей жизни, основным бугорком, ухватившись за который я еще могу ее продолжать, это вы, это ваша моральная поддержка, связь с вами.

Имею ли я право на эту связь, на эту поддержку?

Да, имею! Моя невиновность дает мне это моральное право. Право просить у своих родных о доверии ко мне. Не отворачиваться, нет, напротив, помочь, поддержать!"

Так писал мне отец...

... "Просить у своих родных"... А РЕЧЬ ВЕДЬ ШЛА ТОЛЬКО ОБО МНЕ!

"НЕ ОТВОРАЧИВАТЬСЯ"... - речь шла обо мне, ТОЛЬКО ОБО МНЕ!

Старшая дочь вдруг резко наклонилась к одной пустой уже большой сумке. Она что-то искала в ней, от чего сумка шуршала и изгибалась.

Все замерли.

Внезапно дочь разогнулась.

С ЗУБАМИ!

Огромные оскаленные зубы с кривыми свисающими клыками еле умещались во рту.

Она запрыгала с ними, выбрасывая руки то вверх, то в стороны, взбивая при этом свои и без того пышные волосы, лохматя их. Продолжая прыгать, она схватила с дивана какой-то яркий красный шарфик и быстро повязала себе косо на голову, закрыв им один глаз.

Теперь волосы дыбились во все стороны из-под шарфика. Да, разбойничий был вид!