Александр Яковлев - Голоса над рекой

...Я хочу,

Чтоб сегодня ощутил Ты

Синей жизни красоту!

Чтоб в московском подземелье,

где весна всего явней,

где нельзя остановиться,

где кричит старик-еврей,

закалевший,

ошалелый,

обещая в лотерее

только счастье,

чтобы там

все мимозы,

гиацинты - все!

легли к Твоим ногам!

Чтоб подснежники сырые

белые и голубые

тыкались к Твоим бровям!

ВСЕ - ТВОИ!

Ты заслужил их!

Только будь красивый,

сильный,

чтобы этот мир счастливый,

весь в разрывах синевы,

был ТВОИМ!

Дело в том, что этот МИР ОГРОМНЫЙ, МИР СЧАСТЛИВЫЙ был отнят у него в 37 лет, и ей хотелось вернуть его отцу хотя бы сейчас, в 70 (и раньше, конечно, - как только он возвратился, просто раньше она не писала стихов), чтобы была радость, мимоза...

18 лет отец пробыл на Севере ("На далеком севере нас ждут"...). Она переписывалась с ним все эти годы, с 15 лет, когда послала отцу свое первое письмо, первое письмо в жизни вообще, и - не куда-нибудь: в лагерь... И сейчас, почти полвека спустя, вспоминая письмо, все еще испытывала жгучее чувство стыда и боли.

Это было письмо... слава Богу, что его у меня нет. Увы, нет и последующих писем за 10 лет - до 50-го года, когда отца снова арестовали, теперь уже в лагере.

При аресте он заложил в наволочку мои письма и взял с собой. Почему-то это не запретили.

Однажды, когда в лагерной тюрьме отец шел в очередной раз к следователю, как он считал, на очередной допрос, его, оказывается, освобождали, просто добавили десятку - "за диверсию в лагерях", о чем следователь и объявил ему сейчас, торжественно и отчетливо выговаривая каждое слово, и велел возвращаться в свой барак. Отец тут же, прямо из кабинета следователя, пошел ДОМОЙ.

У тюремных ворот его бросило в жар: письма! Они остались в камере. Он повернулся и пошел назад. Он не сомневался, что ему отдадут наволочку, здесь письмами никто не интересовался, но он... он не забрал их, и они все пропали - ОТЕЦ НЕ

СМОГ ПЕРЕСТУПИТЬ ПОРОГА ТЮРЬМЫ...

И ушел.

И никогда себе этого не простил.

Если бы папа забрал тогда мои письма, Юлька вернула бы их мне в 73 году, когда папа умер, как вернула те, что накопились в лагере потом, с 50 года, и те, что приходили уже в Москву после освобождения -до конца, до смерти... И тогда я смогла бы перечитать ТО письмо. Хорошо, что я не смогла это сделать, - память не то, не чтение...

Память все смягчает, смазывает; оставляя СУТЬ, смахивает "мелочи": почерк, конкретные слова, обороты, знаки препинания... Все это уходит, а ведь дело в этом, именно в этом,- в МЕЛОЧАХ! Вот я и говорю: хорошо, что нет того письма, хотя... мне все равно никуда не деться от него, не уйти, - все, о чем я писала и как писала, мне известно из подробного папиного ответа, но все же хорошо...

Мелким, убористым почерком, четко выписывая каждую букву, отец отвечал мне, девчонке, на 21-й странице!

"Дорогое мое дитя, - писал отец, - твое письмо вызвало у меня целую бурю чувств, потрясло все мое существо. Ряд ночей я не мог уснуть, я все беседовал с тобой, делился, убеждал - впервые делился, как со своей старшей дочерью, как с уже взрослым человеком.

Дочь моя дорогая, бесконечно любимая моя! Я поздравляю тебя со вступлением в комсомол, со вступлением в ряды боевой большевистской смены; из своего проклятого далека я от всей души приветствую самую лучшую, самую яркую, лучезарную полосу жизни, в которую ты сейчас вступила и которую люди назвали прекрасным словом - юность!"

(С тех пор я была влюблена в это слово, в само звучание, написание его: ЮНОСТЬ!

И я знала, что если я в своей юности ощущала ее чудо, ее вдохновенную силу, если она прошла не затем, чтобы стать лишь "прекрасным воспоминанием", а каждый день ее был ПРОЖИТ, и прожит светло, радостно, ликующе, - это было связано с первым папиным письмом из лагеря.

...Я наслаждалась юностью, я купалась в ней, во мне всегда что-то пело, я всегда была счастливой, всегда влюблена, все прекрасное немедленно отзывалось во мне, небо надо мной было высоким, я всегда была красивой, всегда сильной, готовой выполнить любое дело, - юность моя прошла на войне - самое трудное, самое невозможное, самое неинтересное, - все было возможно, интересно, легко, я могла сделать счастливым весь мир, мне ничего это не стоило! И ВСЕ ЭТО БЫЛО ОТЦОМ!)

"Мне грустно, доченька, и очень больно, что собственными глазами я не могу видеть твоей торжествующей юности, но мне было бы еще тягостней, если бы это обстоятельство хоть в малейшей степени омрачило ее.

Будь здорова, будь счастлива, будь радостна, будь бодра!" Как часто потом приходили ко мне эти последние слова! Не в письмах, нет, - САМИ!

Это письмо папа писал 8 дней - с 29 декабря 40-го года по 5 января 41-го. Оно было послано из Котласской пересылки, не почтой - папа с кем-то его передал.

"...Пока я писал тебе, стукнули сильные морозы (-46). В наших краях страшны не морозы сами по себе, а тем, что они сопровождаются пронизывающими ветрами. В бараке стало не совсем тепло"...

... О, моя юность!

Когда мне было 13 лет, я написала один рассказ. В нем говорилось о девочке Наташе, пионерке, у которой были родители, дедушка с бабушкой и младшая сестренка - прямо как у меня! И обстановка в Наташиной квартире была, как у нас, только абажур в столовую я позаимствовала из квартиры одной моей школьной подруги - Сони Бродской.

Это был очень красивый абажур и такой большой, что когда все сидели за столом, он чуть ли не накрывал всех. Но главным в абажуре был особый шнурочек, заканчивающийся золотым шариком. Во время обеда у Сони то и дело дергали за этот шнурочек, вызывая старенькую няньку: принеси то, принеси это... И нянька приносила. А за шнурочек все дергали и дергали: то да это, то да это...

В Наташиной семье, как и у нас, никакой няньки не было, некого было вызывать и нечего приносить ЕЩЕ: у нас с Наташей бабушки накрывали на стол СРАЗУ. Так что за шнурочек в рассказе никто не дергал. Абажур просто висел, и все.

Отец у Наташи был настоящий коммунист. Это знали все. И еще он был добрый и веселый, и все его очень любили, а Наташа с отцом вообще была в закадычной дружбе, - как я со своим.

И вдруг Наташиного отца арестовали.

Наташа видела, как он, не оборачиваясь, уходил...

Рассказ был написан, но я не знала, какой должен быть конец, как должна теперь вести себя Наташа: продолжать ли любить отца или не продолжать.

И я пошла к папе. Он все знает и все скажет. Папа что-то писал за своим столом в кабинете. Я сказала, что написала рассказ, но не знаю, какой должен быть конец.

Папа бросил работу, разулыбался и обнял меня. Я положила перед ним школьную тетрадь. Он, держа меня перед собой, стал читать. Вдруг он как-то странно замер, перестал читать и внезапно отпустил меня, словно выронил, и встал.