Александр Яковлев - Голоса над рекой

Да, казалось, нужен был Распутину такой читательский подход, казалось...

Но...

Валентин Григорьевич, с трудом сдерживая гнев, если не сказать ярость, заявил, махнув рукой на стену, что "эти слова" ("Не плакать, не смеяться, а понимать"), возможно, только тем и могут привлечь "чье-то"(!) внимание, что принадлежат "этому(!) Спинозе", лично же для него, Распутина, они никакого значения не имеют, так как писателю, сказал он, вовсе не требуется какого-то там особого читательского ПОНИМАНИЯ (да, так он сказал). Ему, например, Распутину, напротив, дороги чувства ("плакать, смеяться"!) - "душевные переживания"... И что вообще - ни во что ему, читателю, как раз и не следует ВНИКАТЬ (ПОНИМАТЬ!): ПРОЧЕЛ, ПОЧУВСТВОВАЛ ВСЕ, ДОСТАТОЧНО!

Еще бы, Господи, ну да как же без чувств-то (слез, смеха!), без этих самых "душевных переживаний" читать книги?! ("Над вымыслом слезами обольюсь".)

Конечно, невозможно, да никто так и не читает. Но это же ясно, это банальность.

А кроме того, чтение душой, сердцем ведь тоже понимание, да еще какое! ОТРИЦАТЬ ЭТОГО НИКАК НЕЛЬЗЯ!

Пусть, пусть этот вид понимания больше подкорковый, чувственный, нежели корковый (умом - разумом - интеллектом), ну и что? Просто такой ВИД понимания - сердцем!

- был ближе Распутину, дороже. Ну и хорошо! Нормально! Но почему Валентин Григорьевич так активно протестовал против такой великолепной мысли Спинозы, такой точной?

Почему читательский ум прямо-таки отвергался Распутиным, был для него таким отталкивающим, пожалуй, даже и ненавистным? Думающий читатель, стремящийся проникнуть в суть созданного им был чужд ему, - почему?

Вот это и было непонятно, неясно.

Распутину очень понравилось, когда Вера Иннокентьевна, одна из старших сестер больницы, сказала, раскрасневшись, смущаясь: "Я не знаю никаких там правил, но считаю, что Настена при Андрее, как медсестра при тяжелом больном, которого она никак, ну никак не может бросить!" И правда: хорошо сказано! Но ведь это же не тот АНАЛИЗ, к которому "Свеча" готовилась весь месяц, это же НЕ ВСЕ! Но в том-то и дело: Распутину большего не надо было... (А, может, он прав? Ну-у... Кто-то пусть решит...)

Выходит, действительно, зря они так готовились к этой встрече, рассуждали, спорили, зачитывали вслух куски из книги, зря возникали у них бесконечные МИКРОДИСПУТЫ - то в коридорах больницы, то в ординаторских? Нет, конечно, не зря, нет, но всем как-то не верилось, было не по себе, когда Распутин всерьез говорил, прямо УВЕРЯЛ ИХ, что ему НЕ НАДО никакого их "понимания", но он подчеркивал это и подчеркивал и был словно очень сердит и на них - тех, кто стремился понять и, конечно, на "этого Спинозу"...

Поэтому и вышло, что хотя диспут был интересным, долгим, горячим - ни к чему не привел. В том смысле, что автор, сжав губы, устремив куда-то вдаль свои черные жгучие глаза, стоял на своем: Андрей -ПЛОХОЙ, очень плохой, и не зря он чуть ли не превращается В ЖИВОТНОЕ, В ЗВЕРЯ, вот и воет, как волк (последние слова Распутин сам не произнес, но был рад, когда их произносили другие, очень рад).

Из-за него, Гуськова, погибает прекрасная женщина - Настена, прощения ему быть не может - НИКАКОГО И НИКОГДА!..

О роковой роли войны, ситуации и слова не сказал, не сказал и о "потере сердца", и что не каждый может и умеет его терять... Валентин Григорьевич вообще никак не отозвался на их стихотворный монтаж, в который они вложили столько сил и страсти, столько вдохновения - его будто и не было вовсе, или будто Распутин абсолютно не слышал его...

Все, конечно, хорошо кончилось, да и вообще ведь - хорошо было. Шутка ли? - у них в гостях, у простых медсестер, САМ Распутин - Писатель N 1 их Времени! Сам этот факт!! Все горды были ужасно, горды и благодарны, ну и потом - ведь больше всего было восторженных отзывов, искренних и таких заслуженных! Я не пишу о них только потому, что в самих этих отзывах в общем-то не было чего-либо особо ярко-индивидуального, интересного: ну, хвалили повесть, восхищались Настеной, но это все-таки были общие места. Говорили, правда, о смелости и новаторстве писателя, но не уточняли, в ЧЕМ же эта смелость и новаторство. То есть повесть действительно поняли, и поняли именно душой, чувствами, не проникая вглубь, в суть, потому и не могли объяснить, в ЧЕМ конкретно были новаторство и смелость (а они ведь действительно были), но поскольку все же самое главное было отгаданорадость, даже какое-то воодушевление, словно флюиды, передавались друг другу, в зале царила атмосфера праздника, тепла, единства.

Лицо Распутина покрылось красными пятнами, вся суровость его как бы опала.

Валентин Григорьевич смущенно улыбался, что очень шло ему, был искренне растроган и сказал, что ТАКИХ ВСТРЕЧ У НЕГО ЕЩЕ НЕ БЫЛО. Вот ведь!! И бывшие "углы" нисколько не чувствовались, - они ведь не только могли быть - должны! - диспут же был, всяк свое говорил, обсуждали, спорили, и хорошо, что спорили, а не молчали, для того и собрались, да и Распутин вон как доволен!

И было много цветов в дар писателю, очень много...

И передана была Валентину Григорьевичу - с ладошки на ладошку славная, деревянная статуэточка медсестры, - маленькая, в косыночке с красным крестиком и медицинской сумочкой, тоже с крестиком. Сестру все дружно решили назвать "Настеной" (На второй встрече, о Шукшине, была вторая такая же, названная "Анной" - по имени главной героини распутинской повести "Последний срок", и была тогда уже договоренность и о третьей встрече, где будет непременно такая же третья медсестра, которой они тоже дадут какое-нибудь хорошее, дорогое писателю женское имя. Увы... третьей встречи не было, хотя сестры горячо приглашали Валентина Григорьевича в 87 году для обсуждения его последней повести "Пожар"*, написанной в 85 году и опубликованной, как чаще всего бывало, в любимом его журнале "Наш современник". Но... не приехал к ним Распутин, почему-то не приехал... Очевидно, какие-то другие дела и заботы отвлекли (увлекли?) его, может, времена чуть изменились, но "чуть" - это для них, а для Валентина Григорьевича, может, и не "чуть", трудно им было понять... Он, когда его приглашали, говорил теперь совсем не так, как в предыдущие разы. И почему-то резко, совсем коротко, как с чужими, и вообще - как-то чудно: дескать, какой там диспут еще! И чувствовалось: не-до-вас!)

Ну, а тогда, тогда хорошо было.

В конце Распутин автографы раздавал, его много фотографировали, благодарили. Да, хорошо было.

Наконец Распутина проводили в приемный покой больницы, к которому должна была подъехать легковая машина, чтобы увезти писателя домой, в Иркутск.

Пока ждали ее, в приемник зашел мой муж (из своей больницы). Поздоровавшись с писателем, он извинился: "Жаль, не мог послушать. Партсобрание было".

И тут Валентин Григорьевич громко, очень громко, на весь приемник, отчетливо произнес: "А поменьше бы этих партсобраний было! Партия да партия! Куда ни плюнь! А к чему она, эта партия, зачем? Мы уже до того дошли, что даже так стали говорить: "Прошла зима, настало лето, спасибо партии за это!" Вот до чего докатились!" Угольные глаза его пылали. Губы были сжаты, так что их совсем не было видно...