Сергей Юрьенен - Беглый раб

- Что это?

- Утрехт как будто.

- Утрехт?

Чувство абсурда нашло такое, что лечь в сорняк и помереть. Алексей рванул по каменистой почве, задохнулся и, вернувшись, закурил натощак. Люсьен отбрасывал локти, разгоняя кровь на фоне машины, отчуждённо нахохленной под испариной росы.

Выехав на улицу, они направились в центр этого Утрехта - к горячему кофе. Это только его дочь Анастасия способна утром выпить стакан холодной воды из-под крана и бодро уйти в свою школу на улице Семи Сестёр.

- Эрекция исчезла на хуй, - сказал Люсьен.

- У тебя?

- А у кого же?

- По утрам или вообще?

- Такое чувство, что больше никогда не встанет.

Алексей понимал его, но - вчуже. Какое дело ему, что некто Б. Мацкевич даёт кому-то в Триесте? Когда он на северном краю Европы, и нет ещё шести утра?

В глубине ему было наплевать, и от сознания постыдного бесчуствия он испытал к Люсьену, осунувшемуся и небритому, сильный порыв.

- Mais quelle salope, quelle salope...*

До полудня они слонялись по тихому Утрехту - вокруг собора и вдоль каналов. Ненавязчиво светило и вновь исчезало солнце. В лавке, где продавали рамы, краски и мольберты, купили детям по большой картине, где симпатичные животные предавались азартным взрослым играм взрослых людей - в карты и бильярд.

Уложили в багажник с родной наклейкой "F".

- Домой?

Энтузиазма Люсьен не обнаружил.

- А в Скандинавию не хочешь?

- Возвращаться долго.

- В Германию?

В его глазах была мольба.

- Давай.

И они взяли курс nach Osten?.

Уже в Голландии, на выезде из Маастрихта, произошла размолвка. На террасе придорожного заведения Люсьен сказал, что хочет рассказать... Если он правильно поймёт. Весной в Германии, а именно в Западном Берлине, где Люсьен освещал встречу на высшем уровне, сошёлся он с каким-то Людвигом интеллектуалом из Аахена. Адрес он потерял, фамилию помнит приблизительно, но в Ааахен ему необходимо - Людвиг, может быть, спасёт. Единственный в его французском опыте был человек, который за первым же пивом заговорил о главном...

Глядя на дорогу, Люсьен молчал.

- О чём?

- О смысле жизни.

С высоты террасы Алексей тоже смотрел на автостраду, которая неслась в противоположных направлениях. Одновременно - туда и обратно.

- А мы с тобой о чём же всю дорогу?

- Да, но...

- Что но?

- Немцы, они, ты понимаешь...Метафизическая нация.

Они неслись под уклон.

Алексей молчал.

Германия возникала навстречу своими холмами, на которые водитель смотрел с нехорошим вожделением, как на материнскую грудь.

14.

Первое, что потрясло, был розыскной лист на террористов с дюжиной фотоснимков над заголовком, который начинался так:

" 1 000 000 DM..."

Автоматически лицо черствеет при виде этого. Надписи на стенах пункта, где Люсьен менял гульдены на дойчмарки, он понимал не очень, только шрифт. Особый их - социальный, унифицированный. Этой озабоченной графики достаточно для погружения в депрессию от сознания примата государства с этим кафкианским почерком. Военно-полевая форма полицейских, полуоголённость воронёного оружия, беспросветность физиономий - почти родных по рыльей их сугубости. Контрольно-пропускной аванпост Федеративной Республики с виду был непроходим, и показалось чудом, что их с Люсьеном, людей вполне террористического возраста и анархичной наружности, в этот организованный парадиз впустили не только без просвечивания мозгов, но даже не проверив паспорта. Так, отмахнулись: мол, давайте. Но не как во Франции, а без улыбки.

Через пять километров Ааахен.

Город-гора.

Запарковавшись у подножья, они заглянули в коммерческие улицы, эту гору опоясывающие. "Общество потребления" в германском варианте отличалось явным дефицитом воображения, набившего витрины изобилием - тупым и скучным. В супермаркете Алексей купил китайскую записную книжку, чтобы на обратном пути решить меж красно-чёрным переплётом вопрос о смысле жизни. Люсьен ничего не купил, но, вволю назубоскалясь над "бошами", вышел в прекрасном расположении духа и сказал, что это, конечно, не место, где можно встретить Людвига - дружка-метафизика.

Людвиг предположительно обретался на вершине горы.

Она оказалась максимально интеллектуализированной. Мощёная макушка Духа. Собор, университет, библиотеки, книжные магазины. Кафе, которые на вольнодумный, на французский манер вынесли свои столики на солнце. Среди публики, всем видом отвергавшей ценности подножия, они опустились на плетёные стулья - в надежде, что искомый Людвиг пересечёт поле зрения.

Скатерть была прищеплена к столу никелированными держалками - чтобы не сдуло ветром. Заложив ногу на ногу, они пили пиво, и Алексей постепенно наполнялся раздражением от вида обитателей вершины: каждый здесь являл собой себя же отрицающим продуктом государства всеобщего благоденствия откормленно-сытым, но при этом разворачивающим почему-то наш вчерашний "Либерасьон".

При этом Людвига всё не было. Чем дальше ёбаный Людвиг не появлялся, тем инициативней становился Люсьен - словно вожжа под хвост. После безрезультатных засад во всех студенческих кафе вершины наступила очередь телефонных будок, где в надежде вспомнить фамилию Люсьен, задыхаясь взаперти, листал омерзительно жёлтые и толстые тома. Наконец за тёмным пивом он объявил о решении ехать в Западный Берлин - начать поиски с того конца.

Смотрел при этом с вызовом.

- Валяй.

- А ты?

- Вернусь в Париж.

Он обиделся, хотя Алексей напомнил о причинах, по которым не с руки ему пересекать границу лагеря, обнёсшего Берлинской стеной то место, где Люсьену было хорошо.

- Поеду поездом. А ты?

- Пешком пойду.

- Если бы ты водил, то мог бы взять мою машину.

- Но я не вожу.

Они спускались - по другую сторону горы. Всё уже закрылось. Солнце зашло, и было томительно светло. Навстречу всходило семейство гастарбайтера? - усатый мрачный турок, жена и трое их детей. Одного отец нёс на плечах. Машины у них ещё не было, но по-немецки гастарбайтер говорил не менее свободно, чем Люсьен.

- Энтшульдигунг, во ист банхоф?*

Турок опустил ребёнка на тротуар.

- Гауптбанхоф?*

Жена и дети во все глаза смотрели на главу семьи уверенно дающего разъяснения европейцу. Кивая, Люсьен закурил, предложил турку, который отказался, но закурил свою и, хмурясь, стал вникать в объяснения Люсьена, который, насколько понимал всё это Алексей, рассказывал про друга в Западном Берлине. Это встретило отклик: там у турка тоже множество друзей. Алексей с семьёй турка стояли там, где остановила их встреча, терпеливо ждали - на улице, застроенной вниз функциональной архитектурой. Когда запас немецкого иссяк, Люсьен распрощался с турком, как с родным братом: стиснул руку, одновременно своей левой сжимая ему локоть. Турок посадил на шею своего ребёнка, и семья снова пошла в гору - впятером.