Сергей Юрьенен - Фашист пролетел

Лучший новеллист страны, Абрамцев заведовал прозой в журнале "Молодая гвардия" - либеральном, несмотря на название. Случилось чудо. Рассказы Александра, полученные "самотеком", он предложил к печати. Как вдруг подули ветра, в журнале сменилось руководство и круто поменялся курс. Абрамцев ушел на "вольные хлеба". Рассказы взял с собой. Не оставляет надежд пробить. Что может случиться со дня на день, и тогда...

Большие дела в Москве у Александра. Большие там надежды. Об этом никто не знает. Даже Адаму не показал он зачитанное письмо, которое всегда на сердце. Сбудутся надежды или нет, но будущее решено бесповоротно.

В Москву.

Адама тоже убедил.

Единственный шанс в жизни. После школы можно выбрать любой из вузов страны - от Калининграда до Петропавловска-Камчатского. Законная возможность сделать ноги. Конечно - в случае успеха. В противном случае забреют на два года - если не на три. Но об этом предпочитает он не думать. Еще долго протирать штаны на парте. При Брежневе школа снова стала десятилеткой, но им, жертвам хрущевского волюнтаризма, придется досиживать одиннадцатый класс. Год из жизни вон. Хотя, конечно, напечатал "Один день Ивана Денисовича"...

Он соскребает иней со стекла и видит, что Адам уже на месте.

Угловой дом на пересечении проспекта с Долгобродской скрывает от провозимых мимо интуристов позорное место в самом начале длинной улицы Александра. Плато обнесено забором, за ним металлический лес радиомачт. Это и есть глушилки. По радиоле, которую приобрели родители, не слышно ни "Свободы", ни "Голоса Америки", ни Би-Би-Си - один надсадный вой. Все же просочилось, что ровесник, одинокий герой из радиотехникума по имени Сергей Ханжонков отправлен в лагерь за попытку взорвать эти глушилки.

Забор - чтобы отвлечь внимание - оклеен свежими газетами. Сцепив за спиной руки в перчатках, Адам изучает партийно-советскую печать.

- Видел? Либеральная твоя Москва...

Сердце падает, поскольку высшей меры требовал сам Шолохов:

- Расстрел?

Но Кремль гуманней Нобелевского лауреата. За пасквили, опубликованные на Западе, "перевертыши" отправлены в лагерь.

Пять лет и шесть.

Они выходят на Ленинский проспект.

Звезда Победы на Обелиске сияет, вызывая озноб.

- М-маразм крепчал.

- То же и в нашем частном случае.

- А что случилось?

- Ох... Прихожу ночью, она ждет. "Где был?" - "Как где? На дне рождения". По морде мне хуяк. Пытала до утра, сама все уже зная до деталей.

- Откуда?

- Якобы в ресторане знакомые нас наблюдали. Потом позвонили ей. У ней полгорода знакомых - может, оно и так. Придется к Стену за "Балериной". Обратно требует свой мейсенский фарфор. Изволь вернуть подарок, раз дня рожденья не было. При этом, - говорит Адам, - во всем винит тебя.

- Меня?

- В порошок грозит стереть.

Усмехаясь, Александр чувствует пустоту под ложечкой - и даже пропасть.

- И за что?

- Особенно за то, что приставал к американцам.

- К американцам? Я?

- Не помнишь?

Он честно мотает головой, но через несколько шагов обжигает первая картинка: как целовал он руку гардеробщику, с которым боролся: "Нет, уж позвольте! Паче гордости!.." Исходя из убеждения, что эта мужицкая рука принадлежит графу Льву Николаевичу, которому от имени авангарда ХХ-го века он, Александр, обязан воздать за открытие внутреннего монолога и потока сознания. Позор, позор... Адам его волочит мимо кладбища, а он хватается за копья и, криво повисая, орет через решетку мертвецам: "Кто такие? Почему не знаю? А потому что и при жизни вы молчали, как сейчас!" И новый проблеск как из-за ограды гипсового завода тянет к ним руку Ленин, которого жалко до слез за то, что миниатюрный он, как Павлик Морозов, а вдобавок белый-белый: осадками завода, как мукой осыпанный...

Тянет расспрашивать, но он боится о себе узнать такое, после чего жить станет невозможно. Преодолевая дрожь, шагает рядом с очевидцем его падения, который говорит:

- Три рубля после вчерашнего осталось. Пару "Мицного" и к Мазурку? Увидишь его новые хоромы.

- Ебал их видеть. В парке разопьем.

- А заодно проверим, не он ли заложил. Из ресторана он свалил до Стена.

- Стен, по-моему, первый?

- Мазурок. Балетун после. До шампанского.

- А было и шампанское?

- А как же? На дессерт. До этого коньяк. А как вошли, с мороза ухуярили графин водяры.

- Водяру помню...

Недостающие осколки возвращаются. В сиянии хрустальных люстр полно клиентов. Костюмы, галстуки. Все чинно, сдержанно и скромно. Гудят лишь иностранцы да они - десятиклассники. То и дело поднимаясь с рюмкой, Александр берет слово. Что же он такое нес? По соседству, во всяком случае, не выдержал какой-то корпулентный гражданин. Ударил кулаком по столику, вскочил и опрокинув стул. Александр еще обернулся: что за шум, а драки нету? Оркестр как раз ушедши был на перерыв. А значит, это было еще до танго с американкой, которая, поднявшись из-за столика, оказалась выше его на голову и никак не могла расслабиться в его объятьях: Where are you from, ladies and gentlemen? Oh, USA? Can I invite you for a dance?

Задолго до прощальной речи против бесполого соцреализма, которую закончил он стихами Федора Михайловича про таракана. После чего выпил и, пытаясь удержать, схватился за скатерть, которой и накрылся, приложившись затылком о ковровую дорожку: по ней, бордовой, как бы отнявшись, волочились за ним, утаскиваемым с поля боя посуды, собственные ноги в новеньких чешских штиблетах - узконосых и с узорами.

- Одного не понимаю, - в винном отделе делится Адам. - Откуда мамаша знает, о чем мы говорили? Не под столом же у нас знакомые ее сидели. Может, Мазурок внесет нам ясность...

Он внес.

Но старший Мазурок.

В олимпийских тренировочных со штрипками на босу ногу, вступивший в фазу тучности, но все еще здоровый мужик, он открывает и набычась смотрит на них - ссутуленных, чтобы бутылки не проступали.

- Дружки? Входи. Давай, давай! На ловца и зверь, как говорится. Эй ты, гуляка? Собутыльники явились.

Младший Мазурок в таких же олимпийских, но только зримо павший духом.

- Очная ставка, что называется... Ну, сын, держи ответ. Кто превратил мою библиотеку в избу-читальню?

- Я не превращал...

- А Библию кому давал на вынос? Коран-Талмуд? Платона-Кафку? Гароди-не-городи? Прочих антисоветчиков сугубо для служебного употребления?

Глаза Мазурка-младшего увиливают ото всех.

- Мужества не хватает?

- Но я же, - сипнет горлом Александр... - Я же всегда все возвращал?

- Так. - Из кармана олимпийских чужой и грозный отец достает бумажку и дальнозорко взглядывает. - Андерс, значит, по фамилии.

Александр молчит.

- Но гражданин советский?

Он опускает глаза. Ступни с мослами попирают светлый лакированный паркет.

- Кафки, значит, почитатель? Ну, погоди... - Старший Мазурок уходит в глубь квартиры, а вернувшись, с размаху прибивает к мрамору знакомый черный томик. - Вот тебе Кафка. Только больше сюда не приходи. Хаусфербот!