Сергей Юрьенен - Фашист пролетел

- Врач был мужчина?

- Я выбрала женщину, дура. Дали заполнить анкету. С каких лет, мол, живете. Написала, что еще не жила.

- Почему?

- Стыдно стало. Живу, а не замужем. На осмотре врачиха как стала орать. Медсестру позвала. "Полюбуйся на это... Строит невинную деву, а дерут, как козу!" Оказалась вся в ссадинах.

- В ссадинах?

- Там...

Спички ломаются. Он закуривает. Она тоже. Деревья во дворе пышно белые. Снег продолжает валить.

- Между прочим...

Он вскакивает и уходит. Вносит за белую ручку и ставит на стол новенький рижский транзистор.

- Мне?!

Садится к нему на колени, восторженно глядя на пластмассу цвета слоновой кости, отделку под золото и нерусскую надпись "Spidola". Он выдвигает антенну, включает, бурлит напролом по волнам и находит созвучное:

Tombe la neige

Tu ne viendras pas ce soir

Tombe la neige

Tout est blanc de desespoir

- Понимаешь?

- "Падает снег..."

- Песня правильная?

Она начинает его целовать. Уклоняясь, он прикуривает от окурка.

- Прости, - говорит. - Кроме песни, все было неправильно.

- У нас?

- Вообще. И у нас, в том числе.

Она входит, когда в ее комнате, у стола, он раскручивает проволочную оплетку на бутылке номер два.

- Нравится фотка? Ты здесь, как ангел...

Наклоняется и целует над фоткой стекло.

- Откуда она у тебя?

- Мессер дал, когда ты в Москву уехал. Чтобы не скучала.

- Заботливый. А откуда у него?

- Не знаю. Вы же друзья?

- Таких друзей...

Внезапно повернувшись, он проводит прием, оба влетают в постель, рассыпая букет, он на ней, ее руки распяты, упруги округлости, на которых он частично приподнят, она говорит в одеяло: "Вдруг сестренка из школы придет?" Потом, глядя глазом, смущенным, но горячечным шепотом:

- А ты мог бы меня изнасиловать?

- Запросто. Пойдем!

Поднимает за руку, ведет в гостиную. Занавешенное окно и дверь балкона (под которой незабвенная будка) выходят прямо на здание штаба Западного военокруга. Чем занимаются штабисты, неизвестно, тогда как он - через пространство улицы Коммунистической - усаживает на бордовый диван свою девочку, успевшую прихватить со стола пепельницу зеленого стекла и сигареты.

В сине-зеленых глазах недоумение, когда, подтянув школьные брюки из защитного сукна, он, отражаясь в огромном телевизоре "Горизонт", встает перед ней на колени. Заворачивает ей на бедра подол. Лицом, головой раздвигает, прижимается бородатой щекой, его волосы мягче, жмурясь, обминает лицо, ловя этот запах апреля в лесу, а потом, помогая носом, зарывается, разнимает и придавливает, чтоб не сходилась обратно. Язык онемел. Но при этом орудует что есть сил, как бы пытаясь скрыть бесчувственность яростным шквалом этих ласк - по которым решение принято. Принципиальное. Чтобы по совести. Делай то, что ты хочешь себе. Только страх - изначальный - достает изнутри, не подключает он эти присоски, как их, в школе еще проходили - рецепторы вкуса. Если совсем объективно обалденного вкуса ранней весны. Там, где затылок, в калейдоскопе мозгов мелькает что-то из детства, искажённое гневом родное лицо Медузы-Горгоны, свежемытая хною корона волос, извивающихся, как медянки.... доносятся грязная брань... свинцом наливают затылок мама, семья, школа, двор, друзья... всё, что было с ним до, все, что превратило его в разновидность отбойного молотка.

Язык своевольничает, устремляется, но на пределе новой, еще не изведанной боли, дальше его не пускает уздечка, возвращая восвояси, поскольку короток и без костей, этот орган насилия.

Ошалело она смотрит.

Потом убирает ладони, которыми зажимала свой рот:

- Неужели мы в СССР?

* * *

- Нос красный, - говорит он. - Может, сбрить?

Наполняется ванна. Вставляется новое лезвие в папин тяжелый станок.

Заодно сбривает ему бороду.

Розы положены в раковину, срезами в воду, с плиточного пола поет "Спидола", среди прочего, и про то, что "в жизни раз бывает восемнадцать лет", заводя руку за борт, он ставит туда же шампанское, донышком, осторожно. Принимает сигаретку. Прикасаясь пальцами к своему подбородку, к губам, чувствует он себя постыдно оголенным. Сделав затяжку, он возвращает сигарету, и встает из воды, где плавают волосы и алые лепестки, чтобы достать из раковину очередную розу.

В этот момент открывается дверь.

Школьница в светлом пальто на ватине и с воротником "под мех", в расстегнутом так, что виден кружевой воротничок на коричневом форменном платье, поверх которого черный передник с комсомольским значком, держит торт на руках и глядит на него. Ей закрывают глаза и выводят из ванной. Незнакомая толстая женщина с бородавкой и усиками прихлопывает дверь, слоновой тяжестью подпирая, чтобы удержать от отца, который рвется к ним в ванную в полной истерике:

- Что с ней? Вены вскрыла? Может, можно еще спасти?..

Ее сразу поставили в ночь.

Он соскакивает с трамвая, она на "островке спасения". Без косметики. Нежное лицо, горячий рот. Сразу о главном:

- Если бы ты знал, как колется...

- Пройдет. Как дома?

- Не говори... Ну, лажанулись!

- Неужели сошло?

- Даже накрыли стол. Отец, тот вообще не въехал. Ничего ему не сказали. Сестренка, правда, смотрит на меня, как Ленин на буржуазию, а мама даже смеялась. Когда посуду мыли. Ты, говорит, мне все: "Писатель он, писатель..." Я себе, говорит, Константина Симонова представляла с трубкой. "Жди меня, и я вернусь". Открываю, а в ванне нашей мальчик голый.

- Значит, не понравился?

- Подарок твой понравился. Но я никому не даю слушать. Даже в туалет с собой ношу.

- А про меня что говорит?

- Не обидишься? Женилка, говорит, конечно, выросла, но он тебе не муж. Не Чкалов.

- Чкалов?

- Так она сказала. Не знаю, кто такой.

- Герой был такой при Сталине. Полярный летчик.

- Зачем мне летчик? Сказала бы, космонавт.

- Космонавтов любишь?

- А кто не любит? "Я в деревне родилась, космонавту отдалась. Ух, ты, ах, ты, все мы космонавты!"

- При Сталине, - говорит он, - космонавтов не было.

- Лапа, ну, чего ты? Я только тебя люблю.

- Права твоя мама. На героя не очень я тяну. Скорей, антигерой...

- Но моего романа!

Наезжает трамвай, и под прикрытием Алёна припадает к Александру.

Люминесцентный свет завода, который через улицу, ярко освещает сугроб у стены и девушек, скрипящих на ночную смену. Он провожает до проходной, но здесь уже не поцелуешься. Смотрят критически...

15

- Они принимают ванную!

Множественное число оказывается отнюдь не формой рабского подобострастия. Сидя, как при парной гребле, Адам и Мазурок одновременно поворачивают головы:

- А борода где?

Он смотрит в зеркало, которое, при таких размерах ванной, совсем не запотело. Оглаживает голый подбородок.

- Временное отступление. На работу не брали.

- Это в подсобку-то?

- Почему? В КБ.