Владимир Рецептер - Эта жизнь неисправима

Здесь таилась опасность, которой ни он, ни Р. еще не понимали: тонкой поэтической ткани Блока не могли подойти внешние приемы, уместные в романтической мелодраме Гюго или шекспировской трагедии…

Но Р. был восхищен его фантастической чуткостью к актерской природе, мгновенной реакцией на ее тайный сигнал, и, пусть в этом случае ошибочным, но покоряющим ощущением масштабной формы.

По поводу Гали Волковой (Изоры) дело обстояло хуже: она не показалась Мастеру необходимой для театра героиней. И хотя до Р. доходило заранее, что Гогу активно подбивают заменить «чужую» «своей», это его, мягко говоря, огорчило.

— Понимаете, Володя, — сказал Гога в нос и почему-то обиженно, — в ней нет явной сексуальности. — такого аргумента Р. не ожидал и не нашелся с ответом. И потом, этически непонятно, почему главную роль играет актриса не из нашего театра…

— Но вы же решили: Волкова — «в порядке дебюта».

— Да, я помню, — сказал Гога, — но это не меняет дела…

Тогда Р. разволновался и пошел ва-банк:

— В таких случаях Товстоногов задает вопрос: «Ваше предложение?..» Я обращаю его к вам, Георгий Александрович!

И стал смотреть на него в упор.

Гога засопел и стал не спеша доставать новую сигарету. Потом вынул зажигалку и закурил. Потом спрятал зажигалку и подвинул поближе пепельницу.

Р. ждал, не отводя от него взгляда. Молчание затягивалось, и Дина стала ему помогать.

— Может быть, А.? — неуверенно спросила она.

Мастер отрицательно покачал головой.

— А если В.? — снова нашлась Дина.

Он только поморщился.

— Ну, тогда — Б., — убежденно сказала она.

— Нет, она здесь не подходит, — отвел третью кандидатуру Гога.

Очевидно, он сам успел перебрать наши возможности, и они его не устроили. Теперь, после прогона, он лучше представлял, какая здесь нужна героиня, и если Гале, по его мнению, недоставало сексуальности, то названным Диной — чего-то другого. А чего-то другого у Гали как раз хватало.

Нам вообще крупно повезло в том, что Мастер не взялся читать «Розу и Крест» до прогона и проглотил блоковскую драму вместе с театральной упаковкой. «Незнакомку» и «Балаганчик» он прочел перед самым запуском и тут же его отменил. Правда, тогда не было речи о блоковском юбилее, а теперь маячил юбилей…

Подумав еще мгновение, Гога резко повернулся к Дине и так же обиженно, как мне, сказал:

— В Б. нет настоящего драматизма!..

Теперь было ясно, откуда ветер дует…

Тогда я сказал:

— Георгий Александрович! Вы лучше меня понимаете, что значат пятнадцать репетиций в ноябре. На них упадет вся постановочная работа: бои, свет, музыка, костюмы… Дай Бог, чтобы я как-то довел этих актеров, а начинать от печки с новой героиней — завал!..

— Я вас понимаю, — сказал он мягко и все-таки упрямо, — поэтому не требую немедленной замены. Пожалуйста, подумайте и скажите мне после премьеры, кого вы собираетесь ввести.

Да, судьба премьеры была счастливо решена, но он настаивал на своем и не задумался о судьбе Гали. Ей предоставлялось право мучиться ролью все лето, искать и донашивать ее до ноября, с болью и радостью рожать на премьере, и все для того, чтобы тут же расстаться с долгожданным ребенком и отдать его в чужие руки…

Я сам испытал все это, когда прямо на генеральной он отнял у меня принца Гарри, а теперь вот велит подвергнуть вивисекции Галю, лучшую мою ученицу и первую актрису пушкинской студии. А то, что она, понимая меня с полуслова, помогла сегодня решить судьбу спектакля, будет спасать его в ноябре и тем самым выручает театр, это для него что-нибудь значит? А то, что отказ от Гали равносилен моему предательству, это он понимает?..

Ситуация была типовой: гроссмейстер видел партию наперед до самой победы, и пешечные жертвы его не заботили…

Я сидел перед ним и Диной, опустив голову, и чувствовал, что заплатить за спектакль такой ценой едва ли сумею…

И все же, стоило сейчас «упереться рогом», и я подвергну опасности все дело, в том числе и Галю Волкову. А если дело пойдет насмарку из-за моей прямолинейной настырности, это будет предательством по отношению к Блоку, себе и всем остальным…

«Пора становиться гибким, — говорил я себе, — пора быть хитрым. Следует довести до „сдачи“, а там придут блоковеды и Галю Волкову, может быть, защитят». Что им придется защищать меня, я не предполагал. «И вообще, — думал я, — утро вечера мудренее». Сколько у нас времени до ноября, и как может вырасти в роли актриса! Может, ее и защищать не придется? Ну что мне стоит обещать Гоге «подумать»?

Но так как он видел, что я уже вовсю думаю, сидя перед ним в позе «Мыслителя» на шатучей табуретке, я этого слова все-таки избежал…

Перед самым выпуском Гога появился в зале, но не один, а с выводком каких-то стажеров, и стало ясно, что он станет не только помогать играющему режиссеру Р., но и давать гостям «смелые уроки».

Так и вышло: едва началась репетиция, Мастер тотчас ее остановил и попросил артиста Р., то есть блоковского Бертрана, перейти с правой стороны сцены на левую и сесть на табурет не спиной к залу, как было прежде, а лицом. Таким решительным жестом было достигнуто общее впечатление о том, что собравшиеся станут очевидцами полной сценической перестройки.

В своей обычной манере Р. открыл было рот, чтобы задать Мастеру знаменитый вопрос «Зачем?», но вовремя спохватился, сообразив, что лучше публично не подставляться, а озаботиться оценками и накоплениями. Хотя «копить» первый монолог Бертрана, сидя к публике спиной, было гораздо удобнее, и Р. к этому удобству уже привык.

Следующее предложение Мастера выглядело более логично.

— Володя, — сказал он, — я бы на вашем месте дал монолог Бертрана гораздо медленнее… Вы все знаете, а я ничего…

Это был его конек: он всегда был вместе с публикой и старался ничего на будущее не знать, чтобы избежать умозрительности.

И тут было о чем поспорить, потому что он ни при каких обстоятельствах не мог оказаться на моем месте, так как ему никогда не пришло бы в голову ставить пьесу Блока. Несмотря на юбилей.

Однако Р. удержался от спора и тут.

— Я попробую, Георгий Александрович, — благоразумно сказал он.

И попробовал…

Выходило хуже, потому что искусственное «торможение» вносило разлад в его внутреннюю жизнь и создавало впечатление излишнего груза на телеге. Но Гоге понравилось, что его предложение безоговорочно принято, и он сказал:

— Вот видите!.. Совсем другое дело!..

И засопел.

И закурил.

Так обнаружилась опасность строительства «совсем другого дела» на костях уже построенного, но Р. решил сегодня стерпеть все, а в остальные дни взять реванш.

Это была ошибка, но она казалась выходом из положения…

И как только Р. уступил лидерство, взволнованные «единомышленники» один за другим стали его «сдавать», на всякую Гогину подсказку отвечая восклицаниями вроде: «Да, да, конечно, Г. А., именно так я и думал!» (артист А.), «Ах, вот оно что-о!.. Тогда — понятно!..» (артистка Б.); или «Я понимаю вас, Г. А.!» (артист В.) и так далее. При этом часть исполнителей случайно забывала достигнутые ранее с Р. договоренности…