Николай Наседкин - Самоубийство Достоевского (Тема суицида в жизни и творчестве)

"Он опустил голову.

- Я должен всё знать, пойдём куда-нибудь и скажи мне, или я умру...

(...) Когда мы вошли в его комнату, он упал к моим ногам и, сжимая, обняв, с рыданием мои колени, громко зарыдал: ?Я потерял тебя, я это знал!..?"

Простим третьестепенной писательнице Сусловой это "с рыданием... зарыдал", но предельное отчаяние Фёдора Михайловича она передать сумела. И дальше в дневнике - поразительная подробность, совершенно точно и знаменательно характеризующая автора "Белых ночей", "Униженных и оскорблённых" и повторяющая-копирующая, опять же, его сибирский период жениховства. Он выпытывает у Сусловой, кто же такой его счастливый соперник и, узнав подробности, ощущает "гадкое", но даже в чём-то и утешительное чувство: "...ему стало легче, что это не серьёзный человек, не Лермонтов". Надо полагать, пошли Судьба соперниками Достоевскому не ничтожных вергуновых-сальвадоров, а Лермонтова или, допустим, Льва Толстого, то Фёдор Михайлович вряд ли пережил бы тогда победу такого соперника...

Пока же он, совершенно в духе и стиле своих героев, уговаривает Аполлинарию не порывать до конца отношений с ним, он согласен оставаться-быть всего лишь другом, братом - кем угодно, лишь бы находиться рядом, сохранять хоть какие-то надежды на возвращение её любви и совершить вместе, как они и мечтали, путешествие по Европе. И, как ни поразительно, именно так всё и случилось-произошло: они действительно путешествовали вместе (испанец, как говорится, добившись своего, вскоре Суслову бросил), останавливались в гостиницах в одном номере, правда, двухкомнатном, но всё время находились вдвоём, наедине, и отношения между ними установились совершенно фантасмагорические. Вот ещё характерные фрагменты дневника Аполлинарии:

"...Часов в десять (вечера. -- Н. Н.) мы пили чай. Кончив его, я, так как в этот день устала, легла на постель и попросила Фёдора Михайловича сесть ко мне ближе. Мне было хорошо. Я взяла его руку и долго держала в своей. Он сказал, что ему так очень хорошо сидеть. (...) Вдруг он внезапно встал, хотел идти, но запнулся за башмаки, лежавшие подле кровати, и так же поспешно воротился и сел.

- (...) Ты не знаешь, что сейчас со мной было! - сказал он с странным выражением.

- Что такое? - Я посмотрела на его лицо, оно было очень взволнованно.

- Я сейчас хотел поцеловать твою ногу.

- Ах, зачем это? - сказала я в сильном смущении, почти испуге и подобрав ноги.

- Так мне захотелось, и я решил, что поцелую.

Потом он меня спрашивал, хочу ли я спать, но я сказала, что нет, хочется посидеть с ним.

(...) Потом он целовал меня очень горячо...

(...) Сегодня он напомнил о вчерашнем дне и сказал, что был пьян. (Достоевский - пьян?! Воистину, что только не придумаешь от смущения! - Н. Н.)

(...) Вчера Фёдор Михайлович опять ко мне приставал. Он говорил, что я слишком серьезно и строго смотрю на вещи, которые того не стоят...

(...) У него была мысль, что это каприз, желание помучить.

- Ты знаешь, - говорил он, - что мужчину нельзя так долго мучить, он, наконец, бросит добиваться...

(...) Я с жаром обвила его шею руками и сказала, что он для меня много сделал, что мне очень приятно.

- Нет, - сказал он печально, - ты едешь в Испанию.

Мне как-то страшно и больно -- сладко от намеков о Сальвадоре>. (...) Какая бездна противоречий в отношениях его ко мне!

Фёдор Михайлович опять всё обратил в шутку и, уходя от меня, сказал, что ему унизительно так меня оставлять (это было в 1 час ночи. Я раздетая лежала в постели). "Ибо россияне никогда не отступали...?"141

Только представить себе: Аполлинария мечтает-грезит о Сальвадоре, но не в силах пока расстаться и с Достоевским; он же сгорает от страсти к ней, жаждет добиться прежней близости, предлагает постоянно-настойчиво руку и сердце (ещё при живой-то жене!), однако ж, она жестоко кокетничает-играет с ним, поддерживая пламя его страсти, но почти не допуская к себе, и, по горькой догадке-утверждению Фёдора Михайловича, не может ему простить, что отдала ему свою невинность и теперь мстит. Но она, в свою очередь, вероятно, искренне была убеждена, что это он её заставлял и заставляет страдать и признаётся уже позже (запись от 24 сентября 1864 года), что порою просто ненавидела его за эти причиняемые ей страдания...

Во многом убедительные акценты во взаимоотношениях писателя с Аполлинарией расставил ещё А. С. Долинин в 1928 году во вступительной статье к книге А. П. Сусловой "Годы близости с Достоевским"142. Так, нельзя не согласиться с этим почтенным достоевсковедом, к примеру, в том, что глубинные психологические мотивы их любви-ненависти можно обнаружить в "Записках из подполья", в "Идиоте" (Настасья Филипповна - Тоцкий) и даже в "Исповеди Ставрогина". Суслова объясняла в дневнике причину вспышек своей ненависти к Достоевскому, в частности, и тем, что он "первый убил в ней веру". Он, со своей стороны, понимал это, чувствовал-осознавал вину свою: недаром идея "Записок из подполья" вытеснила на время идею-замысел "Игрока", который был задуман раньше. Нет, сначала как бы покаяние, исповедь, потом - описание, сам роман. Да, такова натура, такова двойственность! Искренне, совершенно искренне собирается-мечтает быть только братом, спасителем, утешителем, а в результате опять побеждает двойник, сладострастное второе "я".

Сама Аполлинария, прочитав ещё только первую часть "Записок из подполья" и не догадываясь о непосредственных перекличках сюжета-содержания повести с их историей любви, упрекала в письме автора: "Что ты за скандальную повесть пишешь? (...) Мне не нравится, когда ты пишешь цинические вещи. Это тебе как-то не идёт..."(5, 379) Надо думать, вторую часть "Записок из подполья" Суслова читала не так брюзгливо и более заинтересованно. Она не могла не разглядеть, не вспомнить в мучительных сценах повествования Достоевского отблески мучительных сцен их совместного житья-сосуществования в гостиницах Парижа и Италии...

А они и тогда, и ещё некоторое время потом друг друга мучили, мучили и мучили.

Без меры и бесконечно.

5

Подобные отношения таких людей вполне могут довести до убийства или самоубийства.

В письме к сестре Аполлинарии, Надежде Прокофьевне, уже слегка остыв, Достоевский всё равно сверхэмоционально описывает-оценивает свою возлюбленную и свои взаимоотношения с нею, не в состоянии скрыть-затушевать свою яростную обиду: "Аполлинария - больная эгоистка. Эгоизм и самолюбие в ней колоссальны. Она требует от людей всего, всех совершенств, не прощает ни единого несовершенства в уважение других хороших чёрт, сама же избавляет себя от самых малейших обязанностей к людям. Она колет меня до сих пор тем, что я не достоин был любви её, жалуется и упрекает меня беспрерывно, сама же встречает меня в 63-м году в Париже фразой: "Ты немножко опоздал приехать", то есть что она полюбила другого, тогда как две недели тому назад ещё горячо писала, что любит меня. Не за любовь к другому я корю её, а за эти четыре строки, которые она прислала мне в гостиницу с грубой фразой: "Ты немножко опоздал приехать". (В обиде-гневе у профессионального писателя проскакивает не совсем точное словцо-определение: фраза, так ранившая его сердце и запавшая в память, не "грубая", она - издевательская, почти ёрническая, уничижительно-насмешливая по смыслу и лексической окраске! - Н. Н.)