Николай Наседкин - Самоубийство Достоевского (Тема суицида в жизни и творчестве)

В связи со смертью Аполлона Григорьева тоже есть-высвечиваются моменты, которые могут дать пищу для весьма интересных предположений. В день скоропостижной смерти-гибели критика и соратника по журналу Достоевский делает в рабочей тетради помету - "Eheu!". Этим латинским междометием "Увы!" писатель помечал-клеймил в записях некоторые тягостные моменты-события в своей жизни, вызывающие у него беспредельную тоску. Появляется она впервые в "Сибирской тетради" между фразами-репликами каторжного люда; этим "Eheu!" Достоевский одиннадцать раз фиксирует-помечает, так сказать, провалы в отношениях с М. Д. Исаевой, когда ему казалось, что он её теряет навсегда. Помимо "Каторжной тетрадки" это печально-тоскливое восклицание встречается в записных тетрадях считанное количество раз: в связи со смертью жены - 16 апреля 1864 года, а потом - 25 сентября, в день смерти Григорьева. Даже дата кончины брата не сопровождена этим горестным "Eheu!". Странно... Неужели Достоевский-редактор в таком отчаянии из-за того, что ведущий критик "Эпохи" не успел, как ему было поручено, прочесть рукопись некоего Чичагова "Прихоть" и дать отзыв о ней? Или, может, Григорьев был Достоевскому ближе и роднее родного брата?..

Но давайте вспомним некоторые обстоятельства кончины поэта и критика. В последние годы своей жизни он буквально спивался, то и дело после длительных запоев-загулов попадал в долговую яму. В конце лета 1864 года он в очередной раз оказывается в долговой тюрьме. Оттуда Аполлон Александрович в письмах к Достоевскому, а потом Страхову просит-требует вызволить его из долгового плена. Ему и нужно-то всего сто рублей, тем более, что они ему обещаны редакцией "Эпохи". Однако ж, у Достоевского, после смерти брата совсем запутавшегося в редакторских обязательствах, голова идёт кругом от многочисленных авторов, требующих уплаты гонорарных долгов. И он, в общем-то, старается платить: г-же Сусловой за повесть "Своей дор?гой" - 83 рубля (ну, как же возлюбленной не заплатить!), Я. П. Полонскому - 100 рублей (друг-товарищ близкий, да и брат обещал!), а тут ещё какому-то "кавказскому офицеру" надо срочно дослать какие-то 3 рубля (требует!)...

В этом плане очень характерно письмо-записка Достоевского, сопровождающее сто рублей Полонскому: "Посылаю сто. Не имею я ни малейшего понятия о Ваших условиях с Мишей. Объяснимтесь как-нибудь лично. Только у нас денег нет или очень мало. Я и на эти сто не рассчитывал, что надо будет Вам отдавать. Но всё равно. Вы говорите, что так было условие; стало быть, оно и было так. До свиданья, голубчик. Жму Вам руку, теребят со всех сторон..."(282, 101) Ну, ладно, Полонский - "голубчик" и действительно обмануть не мог, но сколько из "теребивших" воспользовались тогда доверчивостью Достоевского, помогли ему окончательно разориться...

Впрочем, вернёмся к Григорьеву. Уж он-то, без всякого сомнения, требовал законно, но, увы (Eheu!), Достоевский, навестивший его в долговом отделении ещё 21 августа и, судя по всему, обещавший помочь, так и не смог этого сделать хотя и, согласно записи-пометы в тетради от 10 сентября, собирался ещё раз лично навестить опального критика-должника в заточении.

Далее хроника трагических событий развивается так: после 20 сентября Григорьев выкуплен из долговой тюрьмы одной из почитательниц его таланта и 24 сентября появляется в редакции "Эпохи". Достоевский фиксирует в приходно-расходной книге, что Ап. Григорьеву выдано 27 руб. 20 коп. а на следующий день несчастный поэт-критик умирает от кровоизлияния в мозг...

Нетрудно представить себе, как ошеломлён был Достоевский, как он клял себя: мало того, что в своё время не удосужился вызволить бедолагу из позорного заточения, так теперь вот, получается, косвенно способствовал и гибели больного человека... Конечно, горького пьяницу невозможно удержать-остановить от запоя после почти месячного воздержания, тем более, если он уже начал пить, но - выдать ему своими руками средства, на которые он упьётся до смерти, до гибели... Надо знать характер Достоевского и его способность чувствовать себя виновным даже за чужие прегрешения и промахи, дабы понять, какую тягостно-мрачную драму пережил он в связи с нелепой и преждевременной смертью-самоубийством Аполлона Григорьева, как он казнил себя...

Но, опять же подчеркнём, об этом можем мы судить-догадываться лишь по короткому латинскому "Eheu!" в записной тетради. А вот душевное состояние Достоевского в момент смерти жены, о чём он думал-размышлял, зафиксировано и даже, можно сказать, запротоколировано писателем подробно, в деталях. Имеется в виду запись в тетради от 16 апреля 1864 года, начинающаяся фразой: "Маша лежит на столе. Увижусь ли с Машей?.." Эта запись часто цитируется в литературе о Достоевском, давно исследована и растолкована147. Со своей стороны лишь подчеркнём, что в этой записи имеются-содержатся переклички с "Записками из подполья", которые создавались как раз в этот период; что это, по существу, философское эссе на тему смерти и бессмертия; и что, наконец, в этой записи и в "Записках из подполья" сконцентрированы-обозначены философские концепции Достоевского-писателя, Достоевского-мыслителя, которые он будет разрабатывать, углублять, исследовать во всех последующих своих великих романах.

Вспомним тезисно содержание этой записи:

- Одна из главных заповедей Христа - возлюбить ближнего как самого себя - человеком на земле не исполняется в силу его, человека, несовершенства...

- Христос есть идеал человека во плоти и достичь этого идеала - цель человечества...

- Но если окончательная цель будет достигнута, то жизнь остановится-прекратится...

- Тогда получается, что "человек есть на земле существо только развивающееся, следовательно, не оконченное, а переходное"...

- "Следственно, есть будущая, райская жизнь"...

И самый, может быть, главный вывод, который Достоевский помечает своим многознаменательным латинским "заметь хорошо": "NB. Итак, всё зависит от того: принимается ли Христос за окончательный идеал на земле, то есть от веры христианской. Коли веришь во Христа, то веришь, что и жить будешь вовеки..."

Однако ж, не надо думать, что великий писатель был однозначно религиозным мистиком. Понятия "бессмертие", "вечная жизнь" имели для него и сугубо земное, так сказать, овеществлённое выражение: человек после физической смерти остаётся-продолжает жить в детях, в памяти людской. В этом плане особенно интересно рассуждение Достоевского, что "память великих развивателей человека живет между людьми (...). Значит, часть этих натур входит и плотью и одушевленно в других людей..." То есть, стоит уточнить-конкретизировать для ясности: великие писатели-творцы уровня Достоевского, безусловные "развиватели человека", просто обречены на бессмертие.