Николай Наседкин - Самоубийство Достоевского (Тема суицида в жизни и творчестве)

"Разумеется, у него (Гюстава. - Н. Н.) ни гроша (...). Мадам Бопре, разумеется, влюблена в него, Сесиль тоже, но он не подозревает любви Сесили. Сесиль кряхтит от любви в продолжение пяти актов. Идёт, наконец, снег или что-нибудь в этом роде. Сесиль хочет броситься в окно. Но под окошком раздаются два выстрела, все сбегаются; Гюстав, бледный, с подвязанной рукой, медленно входит на сцену. (...) Клеветник и обольститель Сесили наказан. Гюстав забывает наконец, что Сесиль его любит и что все это штуки мадам Бопре. Но мадам Бопре бледная, испуганная, и Гюстав догадывается, что она его любит. Но раздается опять выстрел. Это Бопре, убивающий себя от отчаяния. Мадам Бопре вскрикивает, бросается к дверям, но является сам Бопре и несет убитую лисицу или что-нибудь в этом роде..." (-4, 450-451)

Ну, а вот в совершенно мрачных и безысходных по содержанию и колориту "Записках из подполья", как это ни удивительно, о самоубийстве впрямую практически не говорится ничего. Лишь в момент описания эпизода-сцены с бывшими однокашниками у героя-автора вырывается: "Я был до того измучен, до того изломан, что хоть зарезаться, а покончить!.."(-4, 511) В данном случае несчастный Подпольный человек хотел, так сказать, даже собственным самоубийством "покончить" затянувшуюся тяжёлую сцену-ситуацию, но все "Записки...", всё их содержание свидетельствуют о беспрерывном стремлении героя к самоубийству. Его рассуждения-философствования о жизни, мол, главное, это беспрерывность движения к цели, а не сама цель; его вывод, что дважды два четыре (то есть, достигнутая цель) - это уже начало смерти, что смысл жизни теряется, когда цель достигнута, - весьма опасны и чреваты последствиями для Подпольного человека. Ведь для него самого подполье и стало в какой-то мере его уже достигнутой целью. Он заявляет, что-де если б он выбрал себе "карьеру лентяя и обжоры", но не простого, а "сочувствующего всему прекрасному и высокому", то он бы тогда жил "спокойно" и умер бы "торжественно". И далее герой повести доводит сарказм свой почти до истерики: "...да ведь это прелесть, целая прелесть! И такое себе отрастил бы я тогда брюхо, такой тройной подбородок соорудил, такой бы сандальный нос себе выработал, что всякий встречный сказал бы, смотря на меня: "Вот так плюс! вот так уж настоящее положительное!"..." (-4, 465)

За этим, полным слёз сквозь смех, признанием видится-читается убеждение подпольного героя, что такую свою жизнь-судьбу он посчитал бы за самоубийство. Но ведь он, пойдя другим путём и достигнув своей цели, тоже, по существу, совершил самоубийство, погубил себя. Он и сам об этом вполне догадывается-знает. В конце своей исповеди Подпольный человек утверждает, что доводил в своей жизни до крайности то, что другие "не осмеливались доводить и до половины". И восклицает: "Так что я, пожалуй, ещё "живее" вас выхожу..."

А до конца и полностью ли уверен в этом сам Подпольный человек? Не боится ли он признаться самому себе, что "подполье" - это уже не жизнь? В сущности, физически он похоронил себя живьём, а это, может быть, ещё страшнее, чем размозжить себе череп пулей, раздавить весь этот мир разом, да и улечься в гроб по-настоящему.

Право слово - страшнее...

7

А ещё страшнее, тягостнее, невыносимее - видеть в гробу самых близких своих людей.

В письме от 5 апреля 1864 года Михаилу Михайловичу из Москвы Достоевский уверяет: "Теперь же положение моё до того тяжёлое, никогда не бывал я в таком. Жизнь угрюмая, здоровье ещё слабое, жена умирает совсем (...). Слишком тяжело..."(282, 77) Категорическое утверждение о беспрецедентности степени своего тяжёлого положения Фёдор Михайлович даже подчёркивает-выделяет волнистой чертой. Но уже совсем вскоре ему предстоит убедиться-испытать, что предела человеческим страданиям в природе не существует, верхней планки у тяжёлого положения просто нет.

Через десять дней, 15 апреля, умирает Мария Дмитриевна.

Чуть погодя, в середине июня, внезапно заболевает брат Михаил и, спустя три с половиной недели, 10 июля, скоропостижно умирает от "излияния желчи в кровь".

Ещё через два с половиной месяца, 25 сентября, от апоплексического удара погибает один из самых значимых сотрудников "Времени" и "Эпохи", близкий Достоевскому человек, поэт и критик А. А. Григорьев.

В последней стадии агонии находится и сам журнал "Эпоха"...

Поистине, 1864-й - чёрный год в судьбе Достоевского. Не надо иметь чересчур богатое воображение, чтобы представить себе состояние писателя в тот период. Напомним, что ещё в письме к Михаилу Михайловичу из Семипалатинска летом 1859 года у Фёдора Михайловича вырвалось горячее признание, чуть ли не клятва: "Если ты умрёшь - я умру, да и не хочу жить после тебя..."(281, 328) Теперь, пять лет спустя, над гробом, над могилой умершего брата, уж надо догадываться, подобные чёрные мысли наверняка мелькали в его голове. Но известно: человека от добровольного ухода из опостылевшей, полной тяжести и тягот-забот жизни зачастую удерживают как раз эти самые тяготы-заботы - на руках писателя остались пасынок, всё многочисленное семейство брата, погибающий журнал, да плюс ко всему этому и орда кредиторов, рассчитаться с которыми он считал делом своей чести. Но вот что, опять же, поразительно: смерть в те дни как бы витала над головой Достоевского, была где-то совсем-совсем неподалёку, отбрасывала на него тень... По свидетельству Страхова, "в публике, не слишком внимательной к именам, произошла путаница, и многие считали тогда умершим Фёдора Михайловича, то есть знаменитого Достоевского"146. Писателю, придавленному смертью брата, который по духу действительно был его вторым "я", пришлось доказывать-объявлять даже и печатно, что он ещё, слава Богу, жив.

С болезнью и смертью Михаила Михайловича связан ещё один существенный момент, на который мало обращают внимания биографы Достоевского, а между тем он по своему, так сказать, сослагательному смыслу тоже вполне судьбоносен и многознаменателен. Дело в том, что в начале июня этого года Суслова пишет из-за границы письмо Фёдору Михайловичу (то самое, где отзывается о "циничности" повести "Записки из подполья"), сообщает, что через две недели она едет в бельгийский город Спа и приглашает его приехать туда к ней. Аполлинария, по существу, назначает ему свидание, подчёркивает, что это, может быть, единственная у них возможность встретиться-пообщаться... Достоевский за границу собирался, уже выхлопотал-выпросил опять 1500 рублей ссуды в комитете Литфонда, даже паспорт заграничный выправил. Он, конечно, находился в ужасном волнении, в тревоге, неизвестности насчёт своих взаимоотношений с Аполлинарией, страсть к которой не остывала. И вот теперь он вдов, уже ничто не мешает им соединиться, но любит ли она его?.. И тут - такое письмо-приглашение. Надо полагать, Достоевский размечтался, уже женихом себя почувствовал-ощутил, рвался в Спа, но... Болезнь брата отсрочила поездку за границу, а смерть и вовсе её отменила. Встреча с Аполлинарией в тот раз не состоялась, сорвалась. Любовь не возродилась, не вспыхнула новым ярким пламенем...