Вячеслав Курицын - 7 проз

Так и тебя, Мартина, булавочные отверстия твоей стены (очки без стекол) хватали за зрение и пытались затянуть в себя.

Дальше в кастанедовской записи от 10 апреля 1965 года идут вот какие вещи: дон Хуан учит Карлоса, как смотрит ворона.

В частности, речь идет о том, что ворона видит в живых вещах внутреннее движение: "миллионы движутся внутри плоти крохотных светящихся штучек, причем каждая светится по-своему".

У меня бывали такие видения, причем, насколько я помню, еще в детстве (в том самом, бродящем по энским дворам), и это можно объяснить, наверное, только фактом рождения в тот день, когда дон Хуан говорил Карлосу такие слова.

Но речь даже и не об этом. Речь еще и о том, что в мертвых вещах, то есть внутри мертвых вещей, отсутствует движение света.

"Внутреннего движения нет ни в камнях, ни в мертвых животных, ни в засохших деревьях; но они красивые, на них приятно смотреть".

Мертвых животных я, честно сказать, не люблю или не успел пока полюбить.

Вчера я долго нес в руке пакетик из-под орехов, ища урну, а когда стал бросать его в урну, мне пришлось отпрянуть, сверху там лежала дохлая кошка (сразу после этого я потерял кошелек).

Меня от этого не тошнит, но и радости я не испытываю. Наверное, все еще впереди.

Но камни, сухие деревья и весь праздник безобидной грязи и ерунды, разбросанной под скамейками в русских парках, - это для меня действительно праздник зрения.

Темные очки, надвинутые на прическу, в машине наискось.

Может быть, это бутафорская - театральная или парикмахерская - голова. Разобранные декорации, оперное волшебство, превращенное рабочими сцены в моток грязных мануфактур - кто же этого не любит...

Потому мне хочется видеть это в твоем стихотворении.

И автомобиль кстати: в "актуальном искусстве" любимое дело - забабахать в инсталляцию автомобиль.

Этим летом в Мюнстере на скульптурной выставке (она у них происходит раз в десять лет) из 32 окрашенных металлической краской старых машин, выставленных Нам Джун Пайком, тихо льются ноты Моцарта.

Да, вот, наверное, почему мне так любы "мертвые" вещи-в-экстерьерах.

Они плевы и мало кому интересны. Некоторым из них везет попасть в инсталляцию "актуальных художников", но лишь малой части. А все остальные так и болтаются в качестве потенциальных реди-мейд.

Ржавые остовы былых механизмов, раскрошенные "малые формы" (вчера, гуляя по Аэропорту, нашел на стендике субпрефектуры отчет субпрефектуры о подготовке к 850-летию Москвы: повешено столько-то светящихся вывесок, поставлено столько-то урн и малых форм...), трубы в странной оплетке. Ну, ты знаешь, сколько самостийных инсталляций, способных украсить любой музей современного искусства, можно встретить на улицах любого города...

Так вот что я могу сделать для этих вещей - смотреть на них как на экспонаты музея, как на тотальную инсталляцию. Ведь музей, наверное, это способ смотреть.

Разумеется, это вовсе не приближение к потребности самих объектов. Это только человеческое представление о том, что вещи спасаемы музеем. Вещи должны быть экспонатами сразу, даже пока мы ими еще пользуемся.

Увы, мы все равно слишком привержены тем символическим ценностям и смыслам, которыми облепляем вещи, которые и дают им в наших глазах стоимость. И если я пытаюсь освободить вещь от символической ценности, заявляя, что всякий предмет обладает самостью и реди-мейдностью, достаточной для музея и любования, то я, видимо, просто переношу ударение на другой слог.

Символическая ценность - в этом моем рассуждении - не в литературе, а в моем зрении. Которое, конечно, тоже литература, о чем, наверное, мне еще придется, Мартина, тебе писать.

В детстве у меня был повторяющийся сон: я вот такой детский, маленький, а передо мной огромное количество какой-то абстрактной работы, которую я должен выполнить. Но ее так много, что сделать я ее не смогу. Стою такой маленький с совочком перед горой, которую необходимо срыть. И я плакал, осознавая, что не смогу выполнить эту работу.

Особо меня угнетало, что она - абстрактная. Я, наверное, еще не знал такого слова, но суть его, кажется, ощущал. И горевал: за что мне, маленькому ребенку, такое количество ВООБЩЕ-РАБОТЫ?

Теперь бы я поставил вопрос иначе: за что мне, маленькому глупому ребенку, такое убедительное переживание?

Сон начался едва ли не в детском саду и продолжался много лет (сколько не знаю).

А лет в 12-13 я стал собирать коллекцию. У меня был ящик, в который я складывал обломки расчесок, стеклышки, глупые приборчики типа "носомера" (так я называл курвиметр, прибор, продававшийся в канцтоварах для мерить кривые расстояния по карте: колечко по карте бежит, а на циферблате миллиметрики откладываются), календарики, значки смешные и прочую ерунду.

Мой друг Володя Семочкин собирал марки. Допустим, посвященные Олимпийским играм.

Я ему говорил: твоя коллекция никогда не будет полной. Тебе не уследить за всеми выпусками на эту тему. А если уследить, то не укупить.

Он возражал: и твоя никогда не будет полной...

А я ему опять возражал: твоя-то предполагает полноту, она конечна, а моя бесконечна по определению и никакой полноты не предполагает.

Недалеко от моего дома, на Ленинградском проспекте есть авиакасса, где цены подороже, а потому нет очереди. На стене (белая стена после того, что у нас именуется "евроремонтом") желтенькая грамота: сия организация участвует в какой-то всемирной программе типа "Книги - слепым детям". Вот сообщения, способные выпрастываться из стен, но это не буквы для детей, а только похвальба фирмы.

24.07.97.

Мартина, это опять я. Продолжаю писать тебе письмо.

Из событий. На острове Хоккайдо для коров теперь устанавливают такие объекты: колесо на палке с моторчиком примерно в метре-полутора от земли, и привязаны к колесу веники из сена-соломы. Колесо крутится. Корова подходит под поставляж, и веник чешет ей спину. Заодно это работает как вентилятор. Коровы довольны, их тусуется вокруг прибора штук пятьдесят, мурлыкают, подставляют спину и бока под чес. И мясо у них после мягче.

Это зрелище удивляет неожиданной расстановкой фигур (коровушки вокруг эдакой конструкции), эффектным сочленением технологии и мирной природы, но ведь сама фраза о сочленении технологии и мирной природы уже литература, уже концептуализация, уже апелляция к эффекту, находящемуся вне акта зрения.

Я не помню, насколько давно меня беспокоит проблема сложности или невозможности прямого, что ли, взгляда, не очень опосредованного культурными спекуляциями.

Я не стану повторять формулу Подороги "прямо смотрит только Бог", дабы избежать генерализации своего личного аффекта (или кружкового свойства: можно ведь сказать, что это вшивые интеллектуалы смотрят сквозь наборчики призм, а нормальные люди так не поступают), но смешно, что отказ здесь играет роль согласия: формулу я уже повторил.