Вячеслав Курицын - 7 проз

Она не сразу стала его узнавать, но когда он пришел к ней в третий или четвертый раз, она улыбнулась. А в следующий раз запомнила его имя. И он стал приезжать почти каждый день.

Они гуляли по прилегающему к пансиону парку, она съедала по две-три ягодки из принесенного им килограмма. Долго задерживала ладонь на коре дерева, внимательно наблюдала за божьей коровкой, сосредоточенно чертила прутиком на песке кружки и стрелы и деликатно отворачивалась, когда у него тилибомкал телефон.

Он поражался, как медленно она все делает, как тихо скользит ее взор и течет ее кровь. Он давно привык жить в ритме писка мобильного, пейджера и электронного блокнота: выходя за ворота пансиона, он швырял стрелку на спидометре далеко вперед, отыгрывая потерянные с ней минуты. Этот перепад в ритмах изрядно поразил и смутил его.

Она попросила его съездить в какое-то Митино, в жутко обшарпанную квартиру, где пахло химией и смотрел с иконы Христос. Чтобы заплатить за нее долг. Она просила привозить ей книги, и он сам, не доверяя секретарше, покупал ей в магазине Пушкина и Достоевского, взвешивая на ладони тяжелые тома. Прикидывая, сколько бы весил такой кусок золота и сколько нужно времени, чтобы прочесть такую книгу: он даже пробовал читать. Но сразу понял, что на такое чтение нельзя тратить по полчаса в день, а надо тратить часов по пять, которых у него не было; кроме того, он каждый день старался заскочить в пансион. Жизнь сбилась с пульса, в ней появились провалы и паузы, она словно обмякла, обветшала. Потеряла упругость и прочный матовый блеск: в его собственную стрелообразную судьбу вплелась теперь путаная нить его подруги. Ему приходилось теперь петлять и замедляться, раздваиваться: во время встреч с ней он вдруг начинал прокручивать в голове недавнее выступление на совещании, ища слабые места. А во время деловых переговоров он вдруг замолкал надолго и видел, закрывая глаза, ее лицо и коричневые узлы на тонких руках: через две недели он понял, что у него каждый день болит сердце. Наверное, от перепада давлений и скоростей. Он сделал то, что собирался сделать уже несколько лет: заказал себе песочные часы с золотым песком, и поставил их на столе в кабинете, и стал еще чаще выпадать из жизни. Прерывая вдруг инструкцию подчиненным или диктовку письма, переворачивая колбу и зависая над мерным ходом тусклых желтых песчинок.

Ей выкачали половину ее собственной крови и залили много литров чужой, в том числе и его крови, о чем она не знала. Она подолгу спала, вслушиваясь в гудение чужих кровей.

Пыталась как-то упокоить и организовать их в себе, в своем слабеньком организме: считавшая, что у нее никогда не будет детей после четырех абортов, она думала об этих кровях как о своих детях. Как о большой семье, в которой нужно поддерживать мир и порядок. Она увещевала, потакала, ласкала и уговаривала. Но какая-то одна кровь всегда не хотела успокаиваться на своем месте, как вдруг в законченном почти паззле последним фрагментом оказывается совсем не тот. Другой формы и другого цвета. Тогда она швыряла с разбегу свое тело об стену или бросала в окно графин. Или кидалась в ноги уборщице и начинала кусать грязную тряпку. Кровям не хватало для взаимного упокоения горячей смазки. Тогда она ползла канючить укол, который ей полагался, вообще-то, на этом этапе лечения, но в другое время и в маленькой дозе.

Он выведывал у друга-нарколога, может ли она вылечиться, а друг говорил, что может, но очень нескоро и не совсем, но это тоже можно вытерпеть, вот есть у него коллега, владеющий клиникой где-то в Альпах, на какой-то волшебной горе, и там клиентам так замедляют жизнь, что препарат им нужен раз в полгода и они могут жить так хоть до ста лет. Друг говорил, что не сможет держать ее долго в своей клинике, что по новому закону о наркотиках частные клиники вот-вот запретят и больные пойдут либо в подвалы, либо в государственные душегубки с решетками и мордобоями. Друг говорил, что главное ей сейчас соскочить с той карусели кровей и бед, что кружится в ее теле и голове, что ей нужно сменить образ жизни, уехать на воды или на курорт, читать книжки и загорать на пляже. И ничего не делать, чтобы там не было старых друзей и старых улиц, где каждый куст напоминает о грязном шприце, чтобы там журчала чужая непонятная речь и пели на крышах незнакомые птицы. А когда он спрашивал: "Надолго?", друг некоторое время думал, а потом отвечал: "Лучше всего - навсегда".

Он тогда заперся на полдня у себя в кабинете, отключив всю связь, поставил на середину столешницы часы с золотым песком. И долго считал свои деньги, существующие в недвижимости, акциях, драгоценностях, банках, и понял, что ему хватит их до конца жизни и еще немножко останется детям, а если акции останутся работать в его предприятиях, то тогда останется и внукам. Он пошел к компаньонам и сказал им, что хочет соскочить и исчезнуть навсегда, что готов передать все свои части и доли в их управление на выгодных им и скромных для него условиях, но главное - именно сейчас, ему нужно соскочить именно сейчас и никогда более. Компаньоны подумали и начертили на больших листах белой бумаги схему их общего бизнеса, по которой было видно, какое количество его, только его личных связей держат дело, какие маршруты денег и золота завязаны только на нем. "Передай все связи нам, потом соскакивай", - сказали компаньоны; "На это уйдет полгода", взмолился он; "Ничего не знаем", - сказали они.

Он тогда перевел все деньги, до которых смог дотянуться, на анонимный счет в далеком банке: этих денег бы не хватило на всю жизнь и не хватило бы детям, но хватило бы на полжизни, а это, если разобраться, не так уж мало. Он запихал все свое оставшееся богатство на безымянную пластиковую карточку, купил два фальшивых паспорта и билеты на самолет, заскочил к другу-владельцу клиники за запиской для сторожа и поехал за ней.

Она, догадавшись, что он не был у нее уже три дня и, значит, бросил ее навсегда, решила в ту ночь покончить самоубийством. Она давно еще украла ключ от чердака и теперь выбралась на край крыши, чтобы броситься головой в темно-зеленые кроны. Пройти их насквозь и остаться лежать уже неживой на покрытой оранжевым гравием аккуратной тропинке. Она сосредоточилась, глубоко вздохнула, подобрала живот, рассчитала траекторию прыжка, собрала в кулачок все силы и заснула от перенапряжения.

Он в этот момент стоял на переезде, яростно глядя на часы и дожидаясь, пока пронесется мимо длиннющий товарняк, в котором было, наверное, сто или двести вагонов.

Она стояла с закрытыми глазами на самом краешке крыши и спала. И ей снилось, что она решила отказаться от самоубийства, вернулась в свою комнату и легла спать со счастливой детской улыбкой, что осталась жить. На самом деле она шагнула с крыши на длинную ветку высокого дерева, уходящую к середине парка, и пошла по ней. Не открывая глаз, как канатоходец. Хотя до этого она ни разу не ходила по проволоке и вообще у нее был отвратительный вестибулярный аппарат.