Рустам Гусейнов - Ибо прежнее прошло (роман о ХХ веке и приключившемся с Россией апокалипсисе)

И еще долго они лежали, обнимая и лаская друг друга, о чем-то шептались невпопад. И это было счастье. Счастье - это когда ничего в жизни не нужно более того, что есть вот теперь. А ему ничего уже не было нужно, кроме нее. И лишь одна какая-то горькая капля - полумысль-получувство, пока не дававшаяся ему в словах, была в этом счастье.

Они лежали долго. Им не хотелось вовсе и незачем было вставать. По коридору за дверью несколько раз слышны были им шаги, голоса, дважды хлопала входная дверь.

- Это Шурик в школу пошел, - шептала она ему. - А это Борисовы с Леночкой - они на работу, она в детский сад.

Незаметно пролетел, может быть, еще час, когда вдруг в дверь постучали.

- Вера, - произнес в коридоре беспокойный голос. - Вы, по-моему, опаздываете на работу.

- Да, да, Аркадий Исаевич, - ответила она. - Спасибо.

- Я пойду, ладно? - прошептала она ему, - а ты оставайся. Пожалуйста, оставайся и никуда не ходи. Я вернусь обедать с тобой. Борисовы до вечера будут на работе, а Аркадию Исаевичу я все расскажу. Вечером, когда стемнеет, мы уедем. Последний поезд на Москву в одиннадцать, да? Я зайду еще в отдел культуры - попробую уволиться. Только вряд ли они отпустят - мне еще три месяца осталось, чтобы отработать распределение. Евгений Иванович точно не отпустил бы. Но все-таки попробую - хуже ведь не будет, правда? Если не отпустят, уедем так - мне все равно.

- Я тоже должен уйти, - сказал он. - Мне нужно увидеться с Игорем. Я встречу его после занятий. Я должен поговорить с ним.

В глазах ее появилась тревога.

- А если ты попадешься им? Они ведь могут подстеречь тебя.

Он улыбнулся и покачал головой. Она, задумавшись, приподнялась, присела, облокотясь о подушку, молчала какое-то время, беспокойно покусывая нижнюю губу. Он видел, как не хотелось ей отпускать его никуда, и как понимала она в то же время, что действительно нужно ему поговорить с Игорем. Наконец, она вздохнула и снова обняла его.

- Милый, милый, пожалуйста, будь осторожен.

- Мне лучше, наверное, сюда уже не возвращаться, - сказал он. - Давай встретимся с тобой прямо на вокзале, хорошо? В половину одиннадцатого. Я буду ждать тебя.

- И что, мы целый день не увидимся? Ты не зайдешь ко мне в библиотеку?

- Хорошо, я попробую, - кивнул он. - Только на Советской всегда много милиции.

- Нет, нет, не надо, не заходи! - испуганно замотала она головой. - Конечно, давай встретимся на вокзале. Только и на вокзале ведь много милиции.

- А мы зайдем на перрон сбоку - от переезда. Ты сходишь, купишь билеты. А я буду ждать тебя. Лучше тогда и встретимся у переезда, хорошо?

- Да, милый. Я приду. Будь осторожен. Пожалуйста.

Она взяла его голову ладонями, смотрела в глаза ему. Никто никогда не смотрел на него так.

- Мне пора, - сказала она, наконец.

Он обнял ее еще ненадолго, гладил ее волосы на затылке. Ему тоже не хотелось никуда отпускать ее.

Потом она опустила ноги с кровати. Ей надо было одеться, и ему показалось, она еще немного стесняется его. Он накрыл лицо одеялом. Но она засмеялась и нырнула к нему под одеяло головой, легла ему на грудь, шаля, легонько укусила его за подбородок, откинула одеяло в сторону.

- Ты что? - сказала она ему. - Ты же мой муж - ты можешь смотреть. Ты ведь мой муж, да?

- Да, - сказал он.

Тогда она вздохнула, легла ему на грудь щекой, слушала - и он сам слышал - как бьется его сердце.

- А Павел Кузьмич все-таки был не прав, - сказала она вдруг.

И он отлично понял, почему она сказала это теперь.

- А кто это говорил тебе, - спросила она еще через минуту, - что все окажется поправимым?

- Его зовут Глеб. Это мой друг, лучший друг с детства. Он приехал к нам из Вислогуз, спасаясь от ареста, и Надя написала на него донос. Его взяли вчера утром, этапируют теперь в Ростов.

Она подняла голову, с ужасом посмотрел на него.

- Бедный мой, бедный, - прошептала она, провела ладонью по его щеке. - И ты хотел пойти вместо нее?

- Я хуже ее, - сказал он. - Она не так уж виновата. Она боялась за меня, за Игоря. Я в сотню раз хуже ее. Я не знаю, как ты могла полюбить меня.

- Молчи, - прижала она палец к его губам. - Все окажется поправимым - это правда. А я знаю тебя лучше, чем ты сам.

Она опять опустила голову ему на грудь, гладила его по груди ладонью, слегка касалась губами, глядя куда-то далеко.

- Ты знаешь, - сказала она через несколько времени, - мне немного грустно сейчас оттого, что мы встретились с тобой так поздно. Я бы хотела прожить с тобой всю жизнь, каждый твой день - видеть тебя ребенком, мальчиком, подростком, любить всех тех же, кого любил ты, дружить с твоими друзьями. Я хотела бы быть твоей сестрой, потом женой - первой женой и единственной. И, мне кажется, так и будет когда-нибудь, понимаешь? А ты хотел бы этого?

- Да.

Она полежала с ним еще минуту - последнюю минуту. Потом, вздохнув, встала, начала одеваться. Одевшись, села ненадолго перед зеркалом у окна, расчесала волосы. Потом подошла к двери.

- Подожди немного, не выходи пока, ладно, - улыбнулась она ему, отпирая замок. - Я подготовлю слегка Аркадия Исаевича, не то он рухнет в обморок.

- Послушай, - сказал он, - может, все-таки не стоит все ему рассказывать.

- Не волнуйся, - покачала она головой. - Ему - стоит. Неужели ты думаешь, я могла бы рисковать тобой.

И она вышла в коридор, прислав ему поцелуй на прощание.

Тогда он тоже встал и оделся, присел на стул возле стола. Оглядываясь вокруг, стал рассматривать ее комнату. Ему слышно было, как на кухне о чем-то разговаривает она с Эйслером. Разговаривали они довольно долго, но слов было не разобрать.

За окном уже был ясный день. Солнце смотрело в комнату, и в этом светлом замкнутом пространстве все было о ней. Вот небольшое зеркало на подоконнике, которое отражало ее столько раз; рядом цветы, которые поливала она; на столе перед ним синяя чашка с золотым ободком, которой столько раз касались руки и губы ее; рядом флакончик с духами - он осторожно взял его, поднес к лицу - да, это был ее запах; рядом маленькие золотые сережки, которые иногда замечал он у нее в ушах - он положил их на ладонь - и даже к ним он чувствовал сейчас нежность.

Он словно находил в душе неиспользованные запасы ее, или заново вложены они были в нее вместе с чувством, которого он не знал до сих пор. Это чувство - эта любовь - было сильнее и больше его самого. Оно не могло родиться в нем - вот что было теперь очевидно ему - оно пришло. Оно было - чудо. Оно было дар.

И вдруг он поймал в слова ту каплю тоски, которая почти незаметно жила в нем вместе со счастьем с самого утра. И тогда надолго замер, пораженный.

Да, но за что же ему этот дар? За что ему это неправдоподобное счастье? Он ничем не мог заслужить его. А этого не может быть так.

- Этого не может быть так, - прошептал он сам себе. - Не может быть - я знаю.