Борис Казанов - Полынья

- Держи "пять".

- Слушай, - сказал Суденко, пожимая его руку, - отступи на шаг.

- Я по делу, - обиделся он. - Купишь пилу?

Пила годилась для покупки. Один раз Суденко покупал пилу и знал: это такой товар, что не заржавеет. Но когда получаешь отпуск за несколько лет, то даже чемодан мешает. Поэтому пила ему без надобности.

- Не хочешь, - понял по глазам лесоруб.

- Нет.

Пристально посмотрел опять, словно прикидывая, как пройдет его второе предложение. Что лесоруб хотел предложить, тоже было с ним. Он выдал это движением руки, которую сунул за пазуху. Вспомнив про письмо, которым его огорошил в Полынье рыбак, Суденко не выдержал:

- Не тяни! Показывай, что есть.

Лесоруб вытащил руку: в ней оказалось не письмо, а ключ.

- Ключ от квартиры, - объяснил он. - А по правде, от дома.

- Продаешь дом?

- Вообще-то мы плотники, - сказал он. - Рубили кунгасы для порта. А когда заштормило, делать нечего - сваляли дом. Для смеху. А теперь уезжаем, а дом остается.

- Ну, а я тут при чем?

- Как при чем? Ведь это дом! Даже если спалить, и то согреешься!..

Обидевшись на его непонятливость, плотник собрался уходить. Суденко его остановил: предложение вдруг показалось занятным. Ведь он не имел не то что дома - даже квартиры. Он жил в морском общежитии. Вызывало подозрение только одно: ключ. В Маресале ни один дом не закрывался, а они отчего-то соорудили с замком. Но паренек был такой, что хотелось верить.

- За сколько продаешь?

- За четыре червонца, - сказал он. - Ну, за три.

- Двадцать пять рублей.

- Бери.

Суденко взял ключ, передав ему деньги.

- А где стоит?

- В заливе.

Может, там и в самом деле что-то стояло... Лед в бутылях помалу оттаивал, и они нацедили еще стакан, чтоб спрыснуть сделку. Плотник, как оказалось, впервые продавал дом, а Суденко впервые покупал - это их сблизило. Пилу он отдал в придачу к дому. В общем, все обошлось как у людей, без всякой чертовщины. Но потом, когда плотник ушел, Суденко подумал, что это уже второй разговор про дом. Сейчас он купил готовый, отказавшись от Володиного, который еще надо строить. Отказался потому, что рыбак представил его как завещание. А если рассуждать так, как этот Гриппа, то надо наследовать и имущество Володи, и его семью, если она есть. Кажется, таких обязательств они друг другу не давали. Но в принципе он не против дома, нет. Особенно такого, куда можно пешком дойти.

Почувствовал руку на плече.

- Ты чего такой? - спросила Настя.

- Как тебе сказать...

- Не уезжай, пока море не замерзнет, - попросила она.

Эта Настя была как сестра. Такое случается, и не объяснишь. Встретишь сестру, хоть и с другой фамилией. А если просит о чем-то сестра, то это закон для брата.

- Почему?

- А кто мне сына спасет?

Суденко опешил:

- Разве мальчик твой?

- Непохоже?

- Молодая...

- Зато ранняя... - Она так неожиданно рассмеялась, что он опешил опять. - Вот напугала тебя!

Что-то тут было не так. Но выяснять у поселковых - гиблое дело. Тем более про детей. Раньше сюда приезжали женщины всякие - непутевые, заблудшие, истерзанные жизнью. Часто для того, чтоб родить. А детей воспитывали другие. Поэтому каждая могла сказать: "Сын". Вдруг он увидел, что Настя беременна, и понял, что ее слова - причуда настроения.

- Муж у тебя есть?

- Уехал... Ходила с ним для смеху, и вот... - Она показала на свой живот. Наклонилась, обкапав ему слезами руку, и проговорила в самое ухо: Ой, Жора, так не везет!

- Ты, Настя, не спеши...

Она была рыжеволосая, с атласной, как тюльпан, кожей, вся пышущая жаром. Он подумал, что она скоро уедет куда-нибудь, чтоб родить здорового ребенка, и найдет счастье в материнстве. И выпил, мысленно пожелав, чтоб у нее все получилось. И почувствовал, что у нее от сердца отлегло.

- А девушка ваша заходила сегодня, - перескочила Настя на другое. Чумная, раздетая вся. Постояла и пошла.

- Куда?

- Гуляет, - ответила Настя с какой-то завистью.

Она назвала девчонку со "Шторма" - "ваша". Так они считали: если спасли, значит, относится. Тогда, на "Кристалле", девушка не хотела выходить даже из барокамеры. Так вцепилась за койку - не оторвать. И только когда включили свет, села в санитарную машину. А тут убежала и где-то бродит одна. Трудно было поверить не только в это, но и что она вообще жива.

- Родители у нее есть?

- Мать была... Выбежала раз в буран, раздетая, и пропала, - ответила она. - Потом весной выкололи со льдом. Так и лежит.

- Чего побежала? Тоже чумная?

- Приснилось что-то, побежала... - Настя прижала руку к животу, где застучал ребенок. - Горячая была, от любви.

2

В столовой стали гасить лампы, а потом заперли дверь. Шоферы с угольщиками, держа свои покупки, направились в общежитие, которое было рядом. Федос тоже ушел, разговаривая с самим собой. Суденко постоял на крыльце, докуривая папиросу. Ветер и здесь продувал так, словно на нем не было ни меховой куртки, ни толстого свитера. Казалось, от ветра поселок летит, а огни в проливе отбрасываются назад, как пламя. Но когда вышел из-под прикрытия и ветер окутал его, появилось привычное ощущение, что идешь в воде.

Не так уж и было темно - от сияния, еще неразвитого, проступавшего, как хрустальная грань. Дома и тротуары, исчерканные лучами, виделись как в кривом зеркале. Проносились пыль и дым от угля, который самовозгорался и горел круглосуточно, даже под снегом. Порой где-нибудь стреляло, распахиваясь, окно. Доски так прогибались и разгибались под ногами, что надо было отплясывать, чтоб устоять. От этой качки на деревянных волнах, от пения ветра, от сияния, туманившего мозг, мог потерять дорогу и трезвый человек. Он мог полностью забыть, куда идет и зачем, и если, положим, направлялся домой, то внезапно мог повернуть в другую сторону. Но еще хуже было детям, которые все тут были лунатики. Совсем недавно искали ребенка, мальчика лет семи. Вышел из дома как спал, в одной рубахе. Нашли среди собак, где он сидел, сжавшись в комок, и тер слипающиеся глазенки, не в силах проснуться. А в пургу это просто счастье прибиться к собачьей стае. И сейчас, когда Суденко шел по тротуару, он видел лаек с лохматой шерстью, которые лежали поперек тротуара, так что через них надо было переступать. Но когда эти громадные псы, загрызавшие тундрового волка, отрывали морды от гудящих досок, предупреждая о себе рычанием, то как-то не приходило в голову среди них залечь.

Спускаясь но переулку, он прошел мимо памятника полярному исследователю Бегичеву, чья каменная фигура обнаруживала себя тем, как гудел в той стороне ветер. Казалось, там играл духовой оркестр. Памятник Бегичеву находился на курсовой черте, если подходишь с моря, и в этом, наверное, был какой-то замысел его создателя. Потому что сам Бегичев не дошел до поселка. Таким он и был запечатлен: в шапке, обмотанный шарфом, с замерзшей бородой, идущий навстречу своей гибели. А от этого памятника наверху, возле столовой, нужно было спуститься к другому, к Тессему, с которым Бегичев составлял створ, - к моряку с норвежской шхуны "Мод", которого Амундсен послал когда-то с поручением в этот поселок. Тессем его поручения не выполнил. Немного осталось ему, чтоб дойти, но не дошел. Стоял он теперь внизу, над открытым морем, на повороте угольной дороги.