Виктор Кин - По ту сторону

- Отчего?

- Да так как-то выходило.

- Может быть, они с тобой не ходили?

- Нет, мне самому они не нравились.

Она мельком взглянула на него.

- Это очень однообразно, - все так говорят. А Семенов говорит даже, что на женщин он не может смотреть без скуки.

- Кто такой Семенов?

- Один человек, такой белобрысый. Ты его не знаешь. Он очень пошлый парень, и у него мокрые губы.

Матвеев задержал шаги.

- Откуда ты знаешь, какие у него губы?

Она тряхнула стрижеными волосами.

- Не все ли тебе равно? Он лез целоваться.

- Ну, а ты?

- Я его ударила.

Матвеев говорил, что самое красивое в ней были глаза: темные, с длинными ресницами.

- Они ударили мне в голову, - объяснял он.

Из полуоткрытой двери на ее лицо сбоку падал свет. У нее были черные волосы, остриженные так коротко, что шея оставалась совершенно открытой. Она нравилась ему вся - и ее смуглая кожа, и небольшой, яркий рот, и стройная фигура.

Они прошли несколько шагов.

- По щеке? - спросил он машинально.

- Нет, по лбу, он успел отвернуться. Но ты, однако, любопытный.

- Вот чего про меня нельзя сказать! Заметь: я даже не спросил тебя, что ты делаешь здесь, в Чите.

- Я учусь в институте и работаю в женотделе, в мастерских Чита-вторая. Но сама я из Хабаровска и скоро еду туда. Там у меня мать.

- Вот как, - сказал он, что-то обдумывая. - Когда ты едешь?

- Послезавтра.

- Ты никак не можешь поехать позже? Через неделю?

- Нет, не могу.

Они ходили по коридору под пыльным светом электрической лампочки и разговаривали. Она держала его под руку, курила и смеялась громко, на весь коридор. На них оглядывались, улыбаясь, и Матвеев чувствовал себя немного глупо.

- Наплевать, - сказала она, - пускай смотрят.

- Я ругалась в райкоме по-страшному, - говорила она немного позже, чтобы меня не назначали на эту работу. Не люблю я возиться с женщинами ужасно. Вечные разговоры о мужьях, о детях, о болезнях, - надоело. Особенно о детях. Как только их соберется трое или четверо, они говорят о родах, о беременности, о кормлении. И оторвать их от этого прямо невозможно. Это нагоняет на меня тоску. Я не люблю детей. А ты?

Он как-то никогда не думал об этом, любит он их или нет. Но он довольно охотно щекотал их под подбородком или подбрасывал вверх, если они не плакали.

- Они приходят сами, - сказал он уклончиво, - как дождь или снег. И с этим ничего нельзя поделать.

Она засмеялась.

- Можно.

- Но мне приходилось слышать, что женщины находят в этом удовольствие. У меня есть даже подозрение, что я любил бы своего ребенка - толстую, розовую каналью в коротких штанишках. Впрочем, до сих пор я свободно обходился без него.

- Да, тебе он, может быть, и понравился бы, потому что тебе не придется носить его девять месяцев и кормить грудью.

- У меня нет груди, - ответил Матвеев легкомысленно.

- Действительно, большое горе. Но тут дело не только в кормлении. Ребенок - это семья. А семья связывает.

- У тебя пальцы горячие, - сказал он, - очень горячие. Отчего это?

В зале аплодировали и двигали стульями. На сцену вышел актер в широкой блузе с бантом и престрогим тоном прочел стихи о том, что смех часто скрывает слезы и бичует несправедливость. Потом он запел комические куплеты на местные темы:

В Испании живут испанцы,

А у нас - наоборот...

Домой Матвеев вернулся в каком-то расслабленном состоянии, полный смутной радости и новых слов. Безайс не спал; он сидел в углу с палкою около крысиной норы и зашипел на Матвеева, когда тот вошел. Большая крыса лежала на стуле, вытянув усатую добродушную морду и свесив голый хвост. По комнате тяжело плавал табачный дым.

- Ты их распугал, - сказал Безайс, вставая. - Топает тут. Эту я убил, а другая удрала. У нее чертовски крепкое телосложение, я так хватил ее по голове, что она завертелась. А потом встала и ушла домой, к папе и маме. Интересно, как они проходят через каменный пол? Ну, как у тебя?

- Ничего, - ответил Матвеев, застенчиво хихикая. - Ничего особенного.

И после некоторой паузы спросил:

- Ты любишь детей, Безайс?

- Ты хочешь меня купить? - спросил Безайс подозрительно. - Новый анекдот какой-нибудь?

- Вовсе нет. Мне просто пришло в голову, что дети - это неизбежное зло.

Безайс был в каком-то некстати приподнятом настроении. Матвеев лег на свой стол и не говорил больше ничего. В памяти отчетливо запечатлелось ее лицо с поднятыми на него глазами и смеющимся ртом - так она смотрела на него, когда они прощались у дверей общежития.

На другой день вечером он пошел к ней. В ее комнате, где она жила с двумя подругами, было холодно и неуютно. На полу валялся сор, пахло табачным дымом, со стены строго смотрел старый Маркс. Подоконник был завален бумагой и немытой посудой. Девушки, все три, были одеты одинаково, в темные юбки и блузы с карманами, и это сообщало всей комнате нежилой, казарменный вид. Одна из них, курчавая, в пенсне на коротком круглом носу, лежала на кровати с молодым парнем, и они вместе читали одну книгу. В комнате был дым, топилась низкая безобразная печка, протянувшая в форточку ржавую трубу.

На улице слабо переливался звездный свет. Они шли рядом, тесно переплетя пальцы. Неизвестно зачем Матвеев заговорил вдруг о своем детстве, о том, как выдрали его в первый раз и, рычащего, бросили в угол на кучу стружек; о том, как отец после получки пьяный приходил домой, останавливался посреди комнаты и говорил с достоинством:

- Одна минута перерыва! Топ-пай, топ-пай, шевели ногой!

И с веселым презрением плевал на пол.

Потом он стал рассказывать, как споили его пьяные мастеровые, бросили вечером посреди улицы, и собаки лизали ему лицо и руки. Он внезапно замолчал на полуслове. "Зачем я это все рассказывал? - подумал он. - Точно хочу ее разжалобить".

Несколько шагов они прошли молча.

- Они живы у тебя? - спросила она.

- Живы.

- А у меня жива только мать. Отец умер. Ну, я ей не давала такой воли, - попробовала бы она меня побить.

- А что бы ты с ней сделала?

- Я? Не знаю. Да она сама не посмела бы. Мать меня побаивается. О, я с ней не развожу нежностей. Лучше разговаривать с ними прямо. Я ей так и сказала: "Мама, ты меня связываешь по рукам и ногам". Это когда она начала говорить, что я прихожу домой в час ночи. "Я от тебя уйду, потому что ты не понимаешь моих запросов. У меня есть работа, есть новая среда, и я буду приходить домой, когда хочу". Она, конечно, начала плакать. "Я, говорит, твоя мать, я тебя родила". Несколько дней шел этот скандал. "Мама, - сказала я ей, - я ведь не просила меня рожать. Это вы с папой выдумали, а я тут ни при чем". А в этот день совсем не пришла домой, ночевала в клубе. На другое утро она была как шелковая.

- Ну, и как же теперь?

- Никак. Я ее не замечаю.

Матвееву что-то не нравился этот разговор. Родители были его слабым местом. Всякий раз когда он приходил домой, в низкие комнаты с тополями и вишнями под окнами, ему становилось как-то совестно и тоскливо. Отец поседел и ходил шаркающей походкой, у матери опухали ноги. Когда жизнь прожита и старость глядит выцветшими глазами, - что еще делать людям, как не гордиться сыном? Вокруг него в семье установился культ обожания, и Матвеев чувствовал всю его тяжесть. На каждом митинге, где он выступал, он видел отца в мешковатом праздничном пиджаке и мать в шали с цветами - они сидели смешные, торжественные, распираемые гордостью за своего необыкновенного, умного сына. Их жизнь брела в сумерках, в нетопленных комнатах, и карточки на керосин, на хлеб, на монпансье стояли неутомимыми призраками. Отец все еще работал в мастерских на своей собачьей работе, которая выжимает человека, как мокрое белье. Мысль о сыне помогала им жить. Матвеев знал, что мать собирает черновики его тезисов и по вечерам за морковным чаем долго читает отцу о системе клубного воспитания или работе с допризывниками. Он ничего не мог им дать, его время и мысли целиком отнимала работа, и перед стариками Матвеев всегда чувствовал себя неловко и совестно.