Сергей Залыгин - Комиссия

В прифронтовой полосе останавливали эшелон разные начальники, иные норовили подтолкнуть его на юг, к Ростову, объясняли, что сибирякам нет другого пути, как в доблестную Добровольческую белую армию, — Смирновский козырял по форме, говорил многозначительно, что сибиряков ждут свои дела не на Дону и Кубани, а на Иртыше и Оби, быстренько разбирался в железнодорожных маршрутах, требовал паровоз и, чеканя шаг, шел к своему вагону. Когда поезд трогался — красиво так козырял еще раз и делал ручкой прощальный знак.

Останавливали эшелон красные, он выходил к ним, объяснял, что за полк, куда следует, и видно было — свой человек, не какая-нибудь контра.

На Урале останавливали эшелон чехи — они уже были там вроде хозяев.

И опять выходил щеголеватый офицер, хотя и без погон, зато глянешь и подполковника ему дашь, и опять объяснял, что сибиряки отлично знают, куда и зачем следуют, и приказывал распахнуть двери теплушек, а оттуда на станционные постройки, на ранне-весеннее небо и на чехов пасмурно поглядывали сибирячки при полной боевой выкладке, с пулеметами. Эшелон следовал дальше.

Прибыли на Озерки — крохотную станцию, но для лебяжинцев неизменно самый главный пункт железных дорог всего мира — здесь им было сходить и следовать далее лошадьми.

Эшелон вышел прощаться со Смирновским, качали его солдатики, говорили речи, клялись в вечной любви, и даже на всех лебяжинских пала тогда часть этой славы.

А приехали в Лебяжку восемь фронтовиков — разошлись по избам и забыли о Смирновском думать. Что он есть, что нету его, у каждого на ограде и на пашне свои дела-заботы, и не всё ли равно для этих дел, кто и как тобою командовал на войне?

Тем более что и сам-то Смирновский на людях показывался мало, что хоть и негромко, пошли о нем прежние слова: «Офицер!», «Благородие!»

И вот, уже войдя во двор Смирновского, ступив на желтый, прихваченный морозцем, а кое-где и припорошенный снегом песочек, Устинов застеснялся вдруг идти дальше.

Он Смирновского «благородием» не обзывал, не припоминалось такого, а всё равно неловко стало, да и только! Забыл ведь он командира своего, забыл начисто! Как бы вот идти Устинову в атаку, только без приказа: идти-то нужно, а приказа-то нет! Вот если бы вышел на крылечко сам Смирновский и скомандовал: «Ко мне — шагом арш!» Но тихо было в ограде, и в этой тишине совсем неясно стало, о чем предстоит переговорить со Смирновским. Сразу спросить о Севке Куприянове, о его мерине — неловко, спросить, но не сразу, неловко будет менять разговор. «Лесная Комиссия виновата! — подумал Устинов — Разговор поручила, а об чем — не сказала!» И тихонько-тихонько он отступил до калитки, бесшумно открыл ее, закрыл за собою снова, а потом, будто и не имея намерения к кому-то заходить, пошел по улице.

И составил себе другой план тут же направиться в Комиссию, тем более ему было известно, что вся она в сборе.

Он пришел в избу Панкратовых, в горницу, и резко, даже сердито сказал:

— Вот какое дело, товарищи Комиссия! Надо позвать Смирновского и предложить ему начальствование над лесной охраной!

Дерябин удивился, вздрогнул, осмотрел Устинова.

— То есть? Вчерась решали насчет этого вот так, а сегодня? Уже совсем по-другому? Почему? — Помолчал и еще сказал: — Он и не согласится никогда, Смирновский! Он с нами да и со всем лебяжинским обществом делов иметь не желает: офицер!

— Не согласится! — подтвердил Устинов. — Однако нам-то надобно не только его согласие, но и отказ. Иначе каждый лебяжинский житель нас упрекнет — почему такому человеку вы, Комиссия, не предложили руководствовать вооруженной охраной?

— А ежели он согласится? — спросил Дерябин.

— Ну а тогда будет полный порядок. И ни наши собственные, ни степные порубщики в лесную дачу носа не сунут! И это нам в заслугу будет поставлено, какой получится у Комиссии всенародный авторитет!

— Слова ты какие, Устинов, к этому случаю вспомнил! — удивился Дерябин. — Только он, я уверен, не согласится!

— А еще, когда будет с его стороны отказ — то и я смогу исполнить поручение, то есть поговорить, чтобы он никак и нисколь не мешал бы нашей Комиссии. Раньше — и говорить-то так предмета нету!

От этих соображений Дерябину уйти было нельзя, и Устинов об этом знал, и Комиссия знала, а тут Устинов еще сказал:

— А что Смирновский в случае согласия начнет вмешиваться во все другие дела Комиссии, так и думать нечего! Не начнет! Он будет исполнять свою службу, а больше ничего!

Дерябин постучал пальцем по столу и, глядя в какую-то бумагу, проговорил:

— Игнатий! Сбегай-ка за Смирновским!

— Да не пойдет ведь он, товарищ Дерябин! Сроду нет! — отозвался Игнашка.

— Игнатий! Сбегай-ка за Смирновским! — повторил Дерябин.

Игнашка схватил шапку и выскочил в дверь. Дерябин углубился в бумаги, всё еще постукивая пальцем по столу, а Калашников, помолчав и пошевелив рукой косматый волос на голове, начал объяснять устав какого-то кооперативного товарищества. Он объяснял долго и подробно, однако же он первый и кивнул в окно:

— Идут!

Действительно, по улице четко шагал Смирновский, а вприбежку, то впереди, то позади него, — Игнашка. Еще минута — распахнулась дверь в горницу:

— Вот! А вы ишшо говорили! Вот!.. Да я… — сообщил Игнашка.

— Чем могу служить? — козырнул Смирновский.

Он был невысок, но строен, в сером, не то военного, не то городского покроя, пальтеце, в зеленой фуражке без кокарды. Голос чуть глухой, суженные, калмыковатые глаза строги.

Дерябин поглядел на Калашникова, Калашников сказал:

— Садись, Смирновский! Поговорить позвали тебя!

Смирновский снял фуражку, расстегнул две верхние пуговицы своего пальтеца и сел. Все ждали его вопроса, чтобы он спросил, о чем с ним хотят говорить, а он молчал и только переводил взгляд с одного на другого — с Калашникова на Половинкина, с Половинкина на Устинова и так по кругу.

— Вот что, Родион Гаврилович, — сказал наконец Калашников, — просьба есть к тебе. От Лесной Комиссии, а разобраться — от всего лебяжинского общества… — Смирновский молчал, только кивнул один раз, и Калашников, передохнув, продолжал: — Просьба такая: взять на себя начальство над лесной вооруженной охраной. Мы стараемся, а лес всё равно рубят и даже не для себя уже, а на продажу в степные деревни. Если ты постараешься — ничего этого не будет, мы уверены.

Смирновский подождал — не продолжит ли Калашников и еще, потом сказал:

— Принять просьбу не могу! — Коротко махнул рукой. — Нет!

— Почему? Почему же, товарищ Смирновский? — с интересом спросил Дерябин.

— Боюсь я нынче оружия!

— Боишься?! — удивился Дерябин. — Ты боишься?!

— Боюсь! — подтвердил Смирновский.

— Дак как же так, Родион Гаврилович? — раскинул руки Устинов. — Ты ли здесь нынче перед нами? Не верится, будто ты.