Сергей Залыгин - Комиссия

Смирновский правил по дороге едва видимой, а где были глубокие еще осенние борозды — он держал стороной, справа на розвальни бежали деревья и тени их, большие, но нечеткие, расплывающиеся по снегу и одна по другой, слева, в затуманенной степи, будто бы проглядывался край земли — обрыв, из него-то, медленно поднимаясь вверх, и приползал призрачный туман, а туда, в глубочайшую бездну, стекал отовсюду лунный свет.

Смирновский, в полушубке, в шапке папахой, по-прежнему ехал стоя, смотрел только вперед и лишь на полпути оглянулся:

— Это кто же ко мне сел-то? Не ты ли, Леонтьич?

— Я, Родион Гаврилович! — ответил Устинов.

Когда оставалось миновать тот острый выступ леса, за которым пылал, теперь уже совершенно отчетливый, красного пламени пожар, Смирновский, сдерживая коней, крикнул:

— Падай!

И кто-то, неожиданно для Устинова, стукнулся ему головой в колени и проговорил глухо:

— Огонь! Огонь! Пламя! Пламя!

Это был Кудеяр, тот самый мужик, почти что юродивый, который всю свою жизнь провозглашал конец света. Он тоже бежал пешим на пожар, и Смирновский подхватил его.

Упавши в сани, Кудеяр внимательно вгляделся в лицо Устинова, признал его, перевел дыхание и сбросил рукавицы сначала в розвальни, а потом подобрал их и сунул за опояску своего коротенького, даже и не зимнего армячишки. Пальцами обеих рук он вцепился себе в бороду и, стоя на коленях, теперь уже будто в молитве или в заклинании, повторял:

— Огонь! Огонь! Пламя! Пламя! — А одно ухо шапчонки, мотаясь туда и сюда, колотило его в лоб.

Всё отчетливее просвечивался лес.

Сосны стояли дневными, освещенными, словно, при ярком восходе или в начале заката, иные ветви, и хвоя на них, и снег на хвое становились прозрачными, остекленевшими.

Пах! Пах! Пах! — уже слышно стало, как трещат в огне сухие бревна Гришкиной заимки. Трескотня была то реже, то чаще, словно на учебном стрельбище.

«Бежим, бежим, бежим — на огонь! — подумал под эту стрельбу Устинов. Надо же — никто из богатеев не бежит на него — ни братья Кругловы, ни даже не очень-то богатые родные братья Гришки — Федор и Дементий, зато те и мчатся, которым до Гришки никогда дела не было и не будет: поручик Смирновский, юродивый Кудеяр да вот еще я, Устинов Николай!» И он тоже повторил про себя: «Огонь! Огонь! Пламя! Пламя!»

Тут кони прошли сквозь выступ леса, вынесли розвальни к этому огню и пламени.

Пожар спадал, уже сработал свое дело, но это и была пора самого горячего огня, и Гришкины постройки — большой дом, почти такой же, как не больше, амбар, длинное и приземистое скотское помещение и даже колодезный сруб жарко, красно и ярко пылали не только снаружи, но и внутри, и огонь переливался из конца в конец каждого бревна, плавился там, в сердцевине, и ему было тесно, душно, а снаружи, над бревнами был уже другой огонь, и два пламени — нутряное и воздушное, торопились отобрать друг у друга всё, что могло гореть, трещать, искриться, становиться угольями.

Тут было светло, и первое, что увидел не в самом пожаре, а рядом с ним Устинов, — это пароконную телегу, заваленную большими и малыми сундуками и запряженную в пару. Кони — оба темно-серые, выездные — привязаны вожжами к дереву, кожа на них непрестанно содрогается, морды опущены вниз, к земле, потому что вожжи были захлестнуты за дерево у самого комля.

С края огромного и красного пожарищного круга стояла небольшая, до сих пор чудом сохранившаяся амбарушка, с другой стороны поднимались сосны тоже сверху донизу красные, жались к земле редкие кустарники, а за кустарниками уже проглядывалась степь со снежком, сквозь который там и здесь проступали темные кочки, колеи дорог и даже гребни пашенных борозд, но, кроме коней, запряженных в телегу, нигде не было ни одной живой душини людей, ни скотины, ни птицы — никого. Только из бора, из темноты показался было огромный черный кобель со сверкающей от огня железной цепью, за ним сунулся другой, на трех ногах, и тут же оба снова исчезли.

Смирновский выскочил из розвальней, тоже закинул вожжи за дерево и сказал:

— Однако, сгорели все?

— Огонь! Огонь! Пламя! Пламя! — громко и быстро снова заговорил Кудеяр, а Устинов молча представил себе, как было дело: в пожаре сгорели все — и люди, и скотина, живым оставался только сам Гришка, он вывел двух коней с телегой, повытаскал на телегу сундуки, но ему показалось мало, он кинулся еще за каким-то добром и сгорел тоже.

И хотя Устинов не сказал ни слова о своей догадке, он понял, что и Смирновский прикинул точно так же, и даже Кудеяр сообразил, как и что здесь произошло.

Однако же Гришка Сухих был жив, и вскоре они увидели его.

Гришка был по ту сторону пожарища. Он сидел на табуретке, смотрел в огонь и курил. На нем была плюшевая бабья кофта-жакет, перехваченная солдатским ремнем и растопыренная на груди оттого, что там лежал какой-то узелок, показываясь наружу двумя кончиками пестрого материала; на плечах и на спине кофты желтели ватой прогоревшие дыры, на голове не было ничего, только лохматый волос, из которого, показалось Устинову, тянуло легким дымком.

Придерживая одной рукой цигарку, другой Гришка трепал себя за бороду левая половина бороды была у него подпаленной, серой, он вытряхивал из нее пепел.

Смирновский, Устинов и Кудеяр подошли к нему.

Гришка не пошевелился. Как сидел, курил и трепал бороду, так и продолжал свое занятие. На огонь он смотрел даже с интересом и сочувствием, как смотрят в задумчивости на огонек небольшого костерка.

— Григорий? Скотина-то не сгорела у тебя? — спросил Смирновский.

Гришка пожал плечами, но не ответил.

— Скотина сгорела?! — переспросил Родион Гаврилович.

Гришка снова пожал плечами:

— А не всё ли энто теперь одно? — подумал и еще сказал: — Энто нонче всё одно…

— Люди? Люди не погорели, Григорий?

— А не всё ли энто нонче одно? — снова ответил Гришка. — Што сгорело, то уже сгорело. Раз и навсегда.

— Огонь? Огонь? Пламя? Пламя? — теперь уже не уверял, а спрашивал у кого-то Кудеяр. — Пламя?!

— Дак ведь тут кем-то сделано, Григорий? — спросил Устинов. — У тебя-то кто в мыслях?

Гришка выплюнул догоравшую цигарку, обернулся к Устинову и засмеялся:

— Интересно спрашиваешь, Устинов! Интересно-то как! — и начал завертывать другую. Завернув, поднялся с табуретки, подошел ближе к пожару и протянул к огню руку. Постоял так с протянутой рукой, и в ладонь ему упал небольшой уголек — их тысячами разбрасывало пламя, таких искорок и угольков, — Гришка быстро прикурил от одного из них и вернулся на свое место, на табуретку.

Пожар словно вознегодовал от этого обращения с ним и разъярился, затрещал и загудел, снова впал в бешенство — ему уже не хватало ни пути, ни пищи, уже миновало его главное и бесшабашное пиршество, когда он метался из стороны в сторону, от одного лакомства к другому, повсюду встречая сухое, податливое дерево; он теперь на второй раз облизывал каждое бревно, искал собственные объедки, всё, что было им пропущено, не сожрано сразу же. Он был теперь не столько огнем, сколько жаром, раскаляя вокруг себя воздух, всё еще нацеливаясь через этот жар перекинуться на сосны, а с них — на весь бор, а с бора — на весь мир, но сосны, потрескивая и стекленея, роняя паленую хвою, не загорались, а тогда пожар стал тянуться в сторону небольшой амбарушки, которая вся была огнем просвечена, но не горела и не горела до сих пор.