Сергей Залыгин - Комиссия

— Во как мы, Кругловы, умеем, Никола! Язьвило бы тебя! Во какие мы, Кругловы, широкие! — И Федот Круглов, хотя и младший брат, но совсем уже седой, сунул два пальца в слюнявый рот и пронзительно засвистел.

Устинов повел бывшего Севки Куприянова мерина на собственную ограду. Повел его в шлее, в хомуте, и мерин притопывал сзади и громко дышал ему в спину. Будто бы имея на затылке глаза, Устинов видел походку мерина и всё старание, с которым он шел за своим новым, столь желанным хозяином.

От стыда Устинов был красный и потный, а все-таки счастливый. Шел и думал: «Это ничего! Пьяненькому всё можно, ему сраму не бывает!»

И он привел мерина, поставил рядом с Моркошкой, и Моркошка — друг, так уже и есть верный друг — всё понял, страсть как обрадовался новому напарнику, громко заржал.

Потом Устинов вбежал к себе в избу, небывало строго приказал Шурке, чтобы немедля погрузил в сани тридцать два пуда зерна и отвез на ограду Прокопия Круглова, а сам рухнул в постель и не то трезвым, не то пьяным, не то от счастья, не то со стыда мертвецки уснул.

Однако не дано было Устинову как следует нынче выспаться — час какой-то спустя ему приснилось, будто бы его пришел будить и звать куда-то Игнашка Игнатов.

Домна выпроваживала Игнашку, объясняла, что после пожара, после бессонной ночи мужик ее не пришел в себя и надобно ему отдохнуть; сам Устинов во сне кричал Игнашке: «Да на самом-то деле! Война идет или как? В походе я в каком, когда и поспать некогда, — или как? В постели у себя дома нахожусь, вот где! И далее желаю в ней же находиться!» Воздуху Устинову не хватало, он задыхался от злобы, от сжатия в груди, а когда проснулся, услышал, что так и есть — Игнашка здесь и не отступает от своего.

— Нонче, Домна Алексеевна, — говорил он с хрипотцой, серьезно и настойчиво, — нонче, хотя ты и умная, а всё одно — не твоего ума дело! Подымай Левонтьевича!

Устинов вышел в кухню злой-презлой, Игнашка ему и опомниться не дал:

— Одевайся бегом, Николай Левонтьевич: вся Комиссия в строчном ожидании тебя уже давно находится!

— Да почто так, Игнатий?

— Сильно большой секрет! Придем — тебе сами товарищ Дерябин объяснят! А я не могу: полномочиев недостает!

Покуда шли улицей, Устинов думал: «Из-за мерина вызывают! Как так, член Комиссии — и вдруг мерина взял у кулака задаром? За обещание дружбы? За то, чтобы сообщать ему, что в Комиссии делается! Сообщать и не давать Круглова в обиду товарищу Дерябину! За это как не вызвать! И даже исключить из членов Комиссии!» Еще пройдя улицу, Устинов стал думать: «Ну и ладно! Пусть позорят, но Севки Куприянова мерина, теперь уже моего собственного, не отдам! Решено окончательно: отдать его обратно не в моих силах и сознании! А когда говорить о долге и о чести — так первые долг, честь и заповедь у мужика — сытые и чистенькие ребятишки, только после уже — все остальные разные Комиссии. Это долг его вечный и первый! Так что вот вам, дорогие сограждане, мои членские полномочия, а вот мне — мой мерин! Новый работник, союзник и дружок — с ним вместе, а вовсе не с вами выполню я первую и святую заповедь! Иначе сердце мое будет обливаться кровью, руки будут опущенные, ни к чему не способные!»

И Устинов еще проверил: правильный ли будет его ответ? Ответ правильный: хотя он обычно не так уж много и думал о дочерях, о внуках, о Домне, больше о конях и о Святке, но знал твердо — не будь он кормильцем-поильцем, не было бы у него ни кола ни двора, ни Святки, ни даже мыслей о ней. Вот тогда он бы сам по себе жил и то ли, подобно Кудеяру, конец света ежедневно провозглашал и даже сгореть в огне готов был, то ли другое занятие выдумал бобыльское. Устинов снова и снова вспоминал: в Крушихе жил бобыль — так тот по деревне бегал и кошек стрелял, в деревне Барсуковой другой престарелый чудак — верхом на баране ездил и то ублажал его, то бодался с ним… Нет, эти люди презренные, им тепло детишек своих и внучат на собственных коленях незнакомо, им понятие кормильца и ответчика что подсолнечная шелуха. Но они, бобыли эти, нынче Устинову уж слишком часто вспоминались. Время, должно быть, настало бобылье: всё сломать, сжечь в огне и убить… Но как об этом люди не сегодня, а через годы подумают заботы ни у кого нет. Каждый гордится тем, что он будущих людей осчастливит. А на самом-то деле? Работники могут осчастливить с хорошими конями, отцы и деды могут детей осчастливить, а бобыли? Сроду нет!

Пришли в Комиссию.

Игнашка как пришел, так и уселся на табуретку в уголок и стал там сидеть тихо и серьезно.

Калашников стоял молча у окна, запустив руку в лохматую голову.

Половинкин и Дерябин сидели за столом — Половинкин растерянный какой-то, Дерябин — сердитый и напряженный — вот-вот «ура!» крикнет и в атаку побежит.

— Ну? — спросил Дерябин. — Хороша новость? И как ты на ее смотришь? Как переживаешь? Как думаешь с новостью этой дальше жить?

— Не знаю, об чем ты спрашиваешь, товарищ Дерябин! — как будто бы повинился Устинов. — Об чем ты спрашиваешь, мне покуда неизвестно!

— Как же так! Да ведь новая власть в городе в Омске объявилась! Диктатура бывшего военного министра Сибирского Правительства адмирала Колчака! Что в Питере генералам не удалось сделать, что в Москве не вышло, то получилось в Сибири! Вот так: в Сибири и генералитета всегда-то было мало, а тут сбежались оне к нам со всего света, всех мастей и наций, и сделали контрреволюцию! Читай! — И Дерябин, не глядя на Устинова, будто он был перед ним за эту самую диктатуру виноват, протянул серый помятый лист газеты.

Правительственная была газетка и называлась «Народная свобода».

«События совершаются с головокружительной быстротой, и поневоле приходится задумываться — „что день грядущий нам готовит“, — стал читать Устинов. — С преобразованием Сибирского Временного Правительства во Всероссийское все ожидали нормального течения государственной жизни, а вопрос об окончательном свержении большевиков после капитуляции Германии, их поддерживающей, был близок к разрешению. Но вот „Вследствие чрезвычайных событий, прервавших деятельность Всероссийского Временного Правительства, и ввиду тяжелого положения государства“ совет министров вручил власть одному лицу — адмиралу А. В. Колчаку, присвоив ему наименование Верховного Правителя. Другими словами, политические события заставили прибегнуть к диктатуре… В данный момент мы все-таки можем быть относительно спокойны, потому что создавшийся несколько дней тому назад совет министров остается у власти… С другой стороны, личность Верховного Правителя адмирала Колчака внушает уверенность и известную долю спокойствия за грядущий ход событий… Обязанность всех любящих родину граждан безропотно подчиниться создавшемуся положению, несомненно вызванному исключительными обстоятельствами в целях спасения родины».