Якуб Колас - На росстанях

- У тебя, брат, все крайности, чтоб ты сгорел, - смеясь, заметил Садович.

- Надо же какой-то итог подвести пройденному кругу и точку поставить, смеялся в ответ Янка. - Нет, братцы, теперь я хочу жить иначе. Довольно бездельничать! К иным горизонтам обращу я глаза свои. Прежде всего место переменить нужно, хотя, с другой стороны, не место красит человека, а человек место. Я хочу соседом Баса стать, а еще лучше - в одну школу с кем-нибудь из вас попасть. Если я останусь один, я снова какую-нибудь глупость сделаю, - натура моя такая собачья. Мысли все какие-то в голову лезут.

- А я, хлопцы, переведен на новое место, - перебил Янку Лобанович, - в выгоновскую школу.

- Тебя уже, как какую-то скотину, погнали на выгон, - пошутил Янка.

- Это, наверно, святой Николай ошибся и вместо тебя меня покарал.

- Он еще, смотри, и мне перцу задаст. Черт его, брат, знает.

Друзья пошутили немного, а затем начали говорить о своих школах, перемещениях, о своих отношениях с так называемой интеллигенцией, с которой приходилось жить рядом.

- Может, они счастливее нас, все те, что в карты играют и водку пьют? Им это любо, в этом их радость, и они никаких чертей знать не хотят. А я так и пить не хочу, противно! Карты не привлекают меня, а девчата хоть и влекут, но я со своим "чайничком", - так называл Янка свой нос, - стесняюсь сунуться к ним. Мне все кажется, что они смеются надо мной. Что же мне делать? спрашивал Янка. Серьезное и шутливое перемешивалось в его словах. - Я начинаю думать, что ко всему надо подходить с какой-то меркой, но этой мерки у меня нет. Сегодня это мерка, а завтра глупость, и я сам отменяю ее своей собственной рукой. Я бросаюсь от одной теории к другой, берусь за одно, хватаюсь за другое и везде отстаю. Читаешь одну книгу, кажется - здесь правда. Возьмешься за другую - и с нею соглашаешься. Теперь вот увлекся Ницше "Так говорил Заратустра", и мне хочется быть "сверхчеловеком", черт возьми! А если строго подумать, то выходит, что ты просто человек с искалеченными семинарским воспитанием мозгами. Я - о вас я не осмеливаюсь говорить это, хотя и вы, вероятно, такие же шаткие, как и я, - я дерево в поле, которое клонит ветви туда, куда ветер дует.

- Ну, это слишком пессимистическое признание, Янка, - отозвался Садович.

- Янка, дорогой! Руку, брат!

- Ты, значит, согласен со мной? - и Янка удивленно посмотрел на Лобановича.

- Ни на йоту! - ответил Лобанович. - Да и в чем с тобой соглашаться? Ни к какому заключению ты не пришел. Ты только показал себя с новой для меня стороны. Но я люблю тебя за страдания твои, как это сказано у Достоевского, за то, что не стоишь ты на месте, мечешься, правды ищешь и "хочешь своей погибели", - ведь так говорил Заратустра? Пусть мы деревья в поле, стоящие на ветру, пусть клонятся ветви в ту сторону, куда дует ветер, но ведь ветры веют с разных сторон, и ветви клонятся и туда и сюда. Однако здоровое, крепкое дерево будет стоять ровно, а ветви его больше наклонятся в ту сторону, откуда светит солнце. Все дело в том, как нащупать ветвями это солнце.

- Ты уже, я слыхал, нащупал "ветвями солнце", когда думал поднять микутичан сделать гать? - спросил смеясь Янка.

- Ты также нащупывал это самое солнце, когда думал найти его в валаамских монастырях! - заступился Садович за Андрея.

- Поднять село, сделать хорошую гать, по-моему, в тысячу раз важнее, чем блуждать под кущами седобородого Иеговы, как ты говорил. Но я тебя не осуждаю и не смеюсь над тобой. А если не удалось поднять крестьян, чтобы сделать для них полезное дело, то это не значит еще, что их вообще не поднимешь и поднимать не нужно: не поднял теперь - поднимешь потом. Но браться за это, может быть, нужно как-то по-иному. Необходимо считаться с тем, что народ здесь малокультурный, консервативный, не умеет бороться за свои общественные интересы и не привык выступать сообща, коллективом. Но ему нужно об этом говорить, будить его, толкать. И, по-моему, это наша обязанность... Но что говорить о народе, если учителя не понимают этого!

- Правда, брат, - сказал Садович. - Народ наш спит, воля его парализована, у него много нянек, опекунов, из его рун выбита всякая инициатива. Вот где корень его беды... Я, хлопцы, очень доволен, что мы встретились и поговорили. Действительно, мы словно в лесу, ходим ощупью, как слепые. Мы должны прежде всего крепче друг друга держаться, чтобы вместе выбиться на какую-то дорогу, должны подгонять сами себя, чтобы не уснуть и не погрязнуть в болоте. Я твердо решил остаться здесь. Янка будет моим близким соседом. Вот жалко только, что ты, Андрей, забрался в это Полесье.

- С вами я чувствую себя весело и пойду на что хотите, - разошелся Янка. - Богу не поддамся и с царя готов корону сорвать. У меня, братцы, и сны бывают интересные. Я все собираюсь записать их в назидание потомкам.

- Ну что же? Будем писать письма, делиться своими мыслями и не терять друг друга из виду, - прервал Янку Лобанович.

- Так давайте заключим триумвират! - кричал Янка.

- Давайте!

И друзья с жаром пожали друг другу руки в знак своего союза.

На школьной карте Лобанович не нашел своего нового места работы.

"Наверно, еще большая глушь, чем Тельшино", - подумал он.

Достали "Памятную книжку Минской губернии", где, как правило, были указаны все учреждения и школы, В книге значилась и выгоновская школа, что немного утешило и успокоило молодого учителя, но точного адреса школы не было. Одно только узнал Лобанович: нужно ехать в Пинск и уже оттуда добираться до школы.

Накануне отъезда Лобанович пошел в лес, чтобы в последний раз обойти свои заветные грибные места и проститься с ними.

В лесу было совсем тихо. Сквозь ветви высоких сосен пробивались теплые лучи сентябрьского солнца. Пожелтевшие иголки без шума падали на землю, едва зацепишь веточку. Где-то в небе закричали журавли, собираясь в отлет. Лобанович ощутил в своем сердце какую-то тихую грусть, навеянную и тишиной леса и этим осенним умиранием жизни. Неясные, смутные мысли, легкие, как тени сосновых веток, грустные, как курлыканье журавлей в небе, проносились у него в голове.

Было чего-то жаль, словно его постигла какая-то утрата. Думал о своей новой школе, составлял план жизни и работы на новом месте. Вспоминалось Тельшино. Теперь оно как-то отдалилось от него, окуталось мраком, стало пустым и чужим - там не было уже того милого образа, который давал жизнь и радость. Этот образ неотступно следовал за Лобановичем в его скитаниях по лесу и отгонял все другие мысли, заставлял думать о себе. И слова Ядвиси: "Если вы меня поцелуете, то, клянусь памятью матери, я брошусь под поезд" снова выплывали в памяти, и сама она как живая стояла все время у него перед глазами.

На другой день на закате солнца запряг дядя Мартин черного конька, которого прозвал за резвость Ножиком, чтобы отвезти племянника на станцию. Вещи заранее были собраны и сложены в небольшой чемодан.