Максим Горький - Том 25. Статьи, речи, приветствия 1929-1931

О насекомоядных читатель узнаёт, что: «Насекомоядное не умерщвляет сначала добычу, а сразу начинает пожирать её живьём. При его зубах оно в сущности и не может поступать иначе, эти зубы сразу впиваются в тело добычи, а пила, как известно, всегда очень болезненная вещь».

Землеройки: «Человек не может извлечь непосредственной пользы из этих животных, остаётся только косвенная польза, которую приносят землеройки. Пользу эту сознавали, вероятно, уже древние египтяне, потому что они бальзамировали один вид землероек и хоронили их вместе со своими покойниками». Вот какая чепуха «допущена» «Учёным советом» к обращению среди советских читателей.

«Крот имеет тело формы валька», — сообщают граждане Язвицкий и Гремяцкий, причём оказывается, что они видели валёк только одной, наименее распространённой формы. Ибо, по их словам: «Валёк — тело одинакового поперечника по всей длине», а в действительности наиболее удобный и распространённый валёк расширяется от ручки до конца. «Благодаря форме своего тела крот никогда не может быть ущемлён в своих шахтах и сколько нужно вертится вокруг длинной оси своего тела, не имея для этого надобности рыть снова». Затем, в опровержение сказанного об одинаковом поперечнике, авторы этой ерунды говорят: «передняя часть тела крота гораздо толще задней».

О шиншиллах сказано так: «С изумительной лёгкостью лазят они туда и сюда по отвесным скалам, на которых, казалось бы, не за что уцепиться». «Самки, которых легко отличить по меньшей величине, усаживаются на пятки и издают особые звуки». По Язвицкому и Гремяцкому, у прыгающих грызунов: «Не только кости ног, но и все длинные кости тела этих животных во взрослом состоянии пусты внутри и лишены костного мозга». Ну, а в младенческом состоянии костный мозг есть в костях?

О тушканчиках говорится: «Тушканчик на всём скаку мчится так быстро, что лучший конь не в силах догнать его». «Нельзя сказать, что они чересчур боязливы, но они беспокойны и трусливы». «Если увидеть зверька, бегущего в некотором отдалении, то можно принять его за снаряд, пущенный из орудия». Острое зрение у Язвицкого и Гремяцкого: эти граждане видят даже «снаряды, пущенные из орудия».

О «мышах-малютках» они рассказывают так: «Детёныши уже на первом году строят себе довольно затейливые гнёзда и отдыхают в них. В своей великолепной колыбели они остаются обыкновенно до той поры, пока не сделаются зрячими». Читатель имеет право удивиться: слепые мышата строят затейливые и даже великолепные гнёзда!

Интересно по малограмотности рассказано о тюленях (страница 327). Так же интересно и о китах: кит, утомлённый погоней, останавливается «и начинает валяться по волнам» (страница 348). На 358 странице, выписав откуда-то рассказ об охоте на китов, Язвицкий и Гремяцкий добавляют от себя: «Ловля кончилась благополучно, хотя на неё смотрели с берега пастор и несколько беременных женщин». Здесь словцо «хотя» даёт читателю право умозаключить, что попы и беременные женщины действуют на китобойный промысел «не благополучно».

Кашалот «поражает своей ассиметричностью, которая стоит на границе возможного». «В одном случае кашалот, ударяясь о судно, так сильно разбился, что стал в бешенстве валяться по волнам».

«Виверы — хищники, родственные кошкам, — по заднепроходным отверстиям имеют сильно развитые железы с круглыми зрачками».

У гималайского медведя «зубы доходят длиною до 1 метра».

«Каир является высшей школой для ослов», — утверждают Язвицкий и Гремяцкий. О, граждане! Разве только один Каир! «Езда на ослах в Каире происходит через толпу всадников и животных», — через, а не сквозь! «Буржуазные государства мулов запрягают в государственные повозки».

«Дикие быки, будучи убиты человеком, используются им всесторонне». О симментальских быках сказано, что «их молочность далеко уступает той, которой отличаются расы низменностей».

Язвицкий и Гремяцкий при всей их поразительной малограмотности любят точность и проявляют её в форме весьма оригинальной, например, на странице 675 они сделали такое примечание:

«Характеристика, данная Бремом павианам, проникнута резким и странным чувством личной антипатии. Мы даём её в сильно смягчённом виде».

Возможно, что читатели упрекнут меня: слишком много выписано глупостей! Но в книге — 693 страницы, и глупости посеяны почти на каждой из них. Я считаю себя достаточно хорошо знакомым с небрежностью работы наших издательств. Небрежность эту нельзя объяснить только малограмотностью, ибо она весьма часто вызывает впечатление явной недобросовестности.

Но из всей чепухи, которая издана, издаётся у нас, работа Язвицкого и Гремяцкого является особенно постыдной. Книга очень хорошо оформлена, но отличный, яркий текст Брема испортили, как будто «на смех людям». Не сомневаюсь, что переработка Язвицкого будет встречена как праздник злопыхателями и врагами рабоче-крестьянской власти. Но суть, разумеется, не в том, что издыхающие похихикают, — суть в том, что у наших издательств как будто всё более понижается чувство ответственности перед советским читателем, а ведь читатель этот тяжёлой жизнью и героической работой своей, казалось бы, заслуживает всё более внимания и уважения к нему со стороны граждан «делателей книги».

В этом скандальном случае есть странность: второй том «Жизни животных», посвящённый птицам, переработан Язвицким более грамотно, нелепостей, вроде приведённых выше, во втором томе почти нет. Язвицкий обильно и умело пользовался солиднейшим трудом профессора Мензбира, читал Кайгородова и других, они хорошо помогли ему спрятать его суконный язык, пренебрежение к русской грамматике и прочие грехи. Для работы над третьим томом, над «Млекопитающими», он мог бы использовать ряд новых источников по исследованию жизни животных, но он этого почему-то не сделал. Почему? По малограмотности, небрежности или по недобросовестному пренебрежению к интересам читателя?

Вступительную статью к третьему тому писал, очевидно, профессор Понятский: это — хорошая, толковая статья. Но позволительно спросить профессора Понятского: читал ли он, как редактор издания, текст Язвицкого и Гремяцкого? И читает ли Государственный учёный совет книги, «допускаемые» им, — куда?

Предо мной несколько книг, изданных в 1931 году Государственным издательством художественной литературы, сокращенно ГИХЛом. Вот, например, книга Алексея Окулова «Камо». Автор в маленьком предисловии заявляет, что:

«В основе своей рассказ, поскольку он касается Камо, совершенно точен. Полная точность оказалась недостижимой в силу отсутствия соответственных материалов».

Прежде чем сдавать рукопись в типографию, редактор должен внимательно прочитать её: уверяю вас, граждане редакторы, что именно в этом ваша обязанность! Если б редактор ГИХЛа прочитал рукопись Окулова, он убедился бы, что это пошлое сочинение компрометирует фигуру Камо, революционера, который обладал почти легендарным бесстрашием, был изумительно ловок, удачлив и в то же время детски наивен. «Историческая точность» Окулова — неправда: он не мог знать, как и что говорил Камо в Моабитской тюрьме Берлина и в психиатрической больнице Герберга врачам-психиатрам, симулируя безумие. Сам Камо, не зная немецкого языка, тоже не мог знать, о чём спрашивали его врачи, а, по Окулову, Камо допрашивали без переводчика. Неправда, что «отсутствуют» материалы, — Камо в 1921 году работал над своей автобиографией и написал очень много, — материал этот, вероятно, находится у его жены, Медведевой. Вообще в книжке Окулова «исторической точности», которой похвастался он, нет, её заменяют несколько рассказов о Камо, известных всем старым подпольщикам, рассказы эти запутаны и уже далеки от истории. Люди типа Камо всё ещё не имеют истории их деяний, а люди, подобные Окулову, не в силах писать её. Рядом с рассказом о Камо Окулов поместил автобиографический очерк «Вологодская республика». В этом очерке автор совершает многие героические подвиги и между прочим выдавливает ногтем пулю из-под кожи раненого. Оба сочинения не имеют ничего общего с художественной литературой и включены в неё редактором ГИХЛа по соображениям, понятным только ему, да и то едва ли! Во всяком случае, редактор должен был знать, кто такой «Камо», и не должен был выпускать книжку, в которой революционеру придан характер удалого молодца из пошлого бульварного романа.