Максим Горький - Том 27. Статьи, речи, приветствия 1933-1936

И вот наступило время, когда «дикари Востока» вдруг выросли в народ свободный, неистощимый в своём творчестве и угрожающий освободить весь мир трудящихся из лап торговцев плотью и кровью народа.

Ненависть выродка истории к юному Союзу Советов растёт вместе с ростом разрушения буржуазии. Но она уже не может не признать за нами великих побед в деле технического обогащения страны, реконструкции сельского хозяйства, освобождения деревни из каторги примитивного труда, роста образования, общего для всей страны повышения культуры на почве коллективизации труда, развития количества ископаемых сокровищ, роста боевой мощи, предназначенной для самообороны, изменения психологического типа людей посредством активизации их воли и разума. Ещё недавно классово раздробленное, безграмотное и малограмотное трудовое население царской России ныне быстро превращается в грамотный, равноправный, единомыслящий и коллективно действующий народ — в силу, какой никогда не было в мире. Это не может не возбуждать страха буржуазии и всё более возбуждает ненависть её, разрушает её изнутри.

Но, ненавидя нас, лавочники заключают с нами договора о дружбе для того, чтоб нашей силой пугать друг друга, и чтоб, живя с нами в «добром мире», тихонько готовиться к войне против нас. Они, разумеется, помнят о том, что волки всегда пожирают раненого волка своей стаи, и, если кто-либо из лавочников, напавших на нас, будет ранен — обессилен, — стая пожрёт его. Охотно говоря комплименты нашей работе по организации социалистического общества равных, лавочники держат у себя и подкармливают людишек царской России: промышленников, генералов, авантюристов, журналистов и прочих выродков, которые и раньше, живя захребетниками трудового народа, плоховато знали этот народ, а теперь уже совершенно не имеют представления о том, каков он стал.

Не способные понять ничтожного — сравнительно — значения той — иногда постыдной — правды, которую так открыто и мужественно порицает наша пресса, «бывшие люди» обрабатывают её в ложь и клевету на тот самый народ, который они якобы любят. Это заявление о «любви к народу» является только маленьким противоречием подленькому поведению. Оно уже не возмущает. Врут враги так же бездарно, как это они делали в прошлом, — врут, пытаясь оглушить себе подобных цифрами. На строительстве Беломорско-Балтийского водного пути, где люди, в целях повышения их рабочей энергии, были поставлены в хорошие условия жилища и питания и где смертность не превышала естественного процента, эмигранты уморили на бумаге своих газет несколько десятков тысяч людей за двадцать месяцев. Европейские журналисты сообщают грязную клевету дряхлой царской эмиграции через свою прессу своему мещанству, пытаются отравить ложью классовый инстинкт рабочих. В каждой стране Европы существуют «Друзья Союза Советов», и предполагается, что это — лучшие, наиболее честные и брезгливые к подлости люди каждой страны. Несколько удивляет терпимость этих людей к проповеди эмигрантов, монархистов и фашистов, которые, кроме болезненной склонности ко лжи и клевете, обнаруживают склонность также к террору, но, за неимением Жореса, убивают Думера.

Как всё это ничтожно, постыдно и скучно в сравнении с великим процессом возрождения нашей страны, в сравнении с героическим, мудрым и всё более единодушным трудом пролетариата-диктатора!

Александр Серафимович!

Я прочитал Вашу статейку «О писателях облизанных и необлизанных» и чувствую себя обязанным возразить Вам.

Хотя форма и тон статейки Вашей говорят, что Вы как будто хотели придать ей характер увеселительный, но, по смыслу её, она является определённо вредоносной.

Мы с Вами — древние писатели и, не особенно хвастаясь, можем сказать, что в литературе советской признаны как бы за протопопов. Мы проповедуем, молодёжь слушает нас, но, к сожалению, редко подвергает проповеди наши критике — это, должно быть, из почтения к нашей дряхлости. Но хотя и протопопы, однако мы не обладаем правом «канонизировать», то есть причислять людей к лику снятых угодников, уже не подлежащих широкой критике. Однако мы присваиваем себе это право и — часто, слишком часто! — ошибаемся, возглашая: писатель — сей или оный — хотя и молод, но уже гениален и обречён на бессмертие в памяти людей.

На днях мне было правильно указано, что я перехвалил книгу Алексеева «Атаманщина». Конечно, не только одна эта ошибочка числится за мною, — перехваливал я многих из среды «пишущей братии». Ныне Вы канонизируете Панферова, говоря о нём такими словами:

«Видите ли, какая штука: идёшь, бывало, по лесу, бледный туман. Смотришь, что-то вырисовывается, человек не человек, а что-то такое рогатое торчит во все стороны, и не сразу сообразишь, в чём же дело?

А когда подойдёшь — это просто громадная вывороченная бурей сосна. И вот торчит корнями во все стороны. И потом, много спустя, как-нибудь случайно припоминаешь, как среди этого тумана во все стороны торчит какая-то сила. Но в этой рогатости заключена сила, которую постоянно с собой носишь, от которой не отделаешься, если бы и хотел. Вот это Панферов.

Сидит в нём мужицкая сила, и её не вырвешь из его сознания. Ну, а если бы он задумал сделать свою вещь «облизанной», ничего не вышло бы, она потеряла бы свою силу, этакую корявую, здоровую, мужичью.»

Я готов думать, что даже Панферову «не поздоровится от этаких похвал», хотя он человек, который слишком спешит достичь славы и чина протопопа от литературы. Но гораздо больше оснований опасаться, что Ваша тяжёлая похвала повредит молодому писателю, ибо Вы утверждаете за ним право остаться таким, каков он есть, не заботясь о дальнейшем его техническом и культурном росте.

Разрешите напомнить Вам, что мужицкая сила — сила социально нездоровая и что культурно-политическая, талантливо последовательная работа партии Ленина— Сталина направлена именно к тому, чтоб вытравить из сознания мужика эту его хвалимую Вами «силу», ибо сила эта есть в основе своей не что иное, как инстинкт классовый, инстинкт мелкого собственника, выражаемый, как мы знаем, в формах зоологического озверения. Этот инстинкт внушает мужику мысли и стремления, которые очень верно оформлены Панферовым на 107–108 страницах третьей книги «Брусков», но по небрежности автора оформлены так, что можно думать: автор излагает свои личные мысли и чувства, а не чувства и мысли одного из героев.

Панферов хорошо понимает мужицкую силу, которая питается стихийной «властью земли», — властью, особенно глубоко понятой и убедительно изображённой Глебом Успенским.

Но одно дело — понимать, другое — чувствовать, и вот, например, мне, читателю, кажется, что в третьей книге «Брусков» разноречие между умом и чувством выражено весьма резко, отчего и получается так, что вражеское отношение «мужицкой силы» к социалистической культуре дано гораздо ярче, наглядней, более «прочувствованно», чем освободительное значение революционной работы пролетариата.