Максим Горький - Том 27. Статьи, речи, приветствия 1933-1936

В самом деле: я не успел ещё проверить, но сделаю это непременно, — был ли быт пролетарской части молодых литераторов столь отвратительным, каким он становится с момента выхода их первых произведений и связанных с ним обстоятельств. Однако помимо этой основной причины есть и другие. Несомненны чуждые влияния на самую талантливую часть литературной молодёжи. Конкретно: на характеристике молодого поэта Яр. Смелякова всё более и более отражаются личные качества поэта Павла Васильева. Нет ничего грязнее этого осколка буржуазно-литературной богемы. Политически (это не ново знающим творчество Павла Васильева) это враг. Но известно, что со Смеляковым, Долматовским и некоторыми другими молодыми поэтами Васильев дружен, и мне понятно, почему от Смелякова редко не пахнет водкой и в тоне Смелякова начинают доминировать нотки анархо-индивидуалистической самовлюблённости, и поведение Смелякова всё менее и менее становится комсомольским.

Прочтите новую книгу стихов Смелякова. Это скажет вам больше (не забывайте, что я формулирую сейчас не только узнанное, но и почувствованное).

А Смеляков — комсомолец, рабочий. И ещё удивительно — почему наиболее поражённой частью является поэтическая группа литературной молодёжи? Я думаю, что это потому, что дух анархо-богемский нигде, как у поэтов, не возводился в степень традиций. Но ведь это было характерно для прошлого, для того разлада между средой и системой взглядов литератора, который существовал до революции. Откуда же теперь происходят эти влияния?

Оказывается, они и теперь живучи и отравляют часть нашей молодёжи. О Смелякове мы говорили. А вот — Васильев Павел, он бьёт жену, пьянствует. Многое мной в отношении к нему проверяется, хотя облик его и ясен. Я пробовал поговорить с ним по поводу его отношении к жене.

— Она меня любит, а я её разлюбил… Удивляются все — она хорошенькая… А вот я её разлюбил…

Развинченные жесты, поступки и мысли двадцатилетнего неврастеника, тон наигранный, театральный. О нём говорят мне немало, и о нём собираюсь я поговорить на диспуте, о котором вам рассказывал и собираюсь ещё рассказать.

Ойслендер. Ну, это просто чуждый тип. К нему мы приглядывались, и я думаю, что целесообразнее всего не говорить о нём как о комсомольце. Рассказов о нём ходит много. Каким-то образом с ним связывают смерть молодой писательницы Пантелеевой. Вопрос о нём стоит на повестке дня ячейки.

Панченко. Альтшуллер — герой нашумевшего процесса, Цигельницкий. Может быть, вы и не знаете этих фамилий. Они интересны лишь как иллюстративный материал к сказанному выше. Зарубин. Склоки, сплетни, нетоварищеское отношение друг к другу.

У нас есть и другая — здоровая часть молодёжи. Преимущественно это та часть, которая и в быту изолирована от «литературных влияний».

В самом деле — пусть прочтёт меня Олеша, Никулин, В.Катаев и многие другие, — не мне и не нам их учить, они воспитывались в другие времена. Нам важна их работа, пусть живут, как хотят, но не балуют дружбой наших молодых литераторов, ибо в результате этой «дружбы» многие из них, начиная подражать им, усваивают не столько мастерство, сколько манеру поведения, отличавшую их в кабачке Дома Герцена! Хорошие намерения дают далеко не хорошие результаты.

Ну, а мы?.. Мы ничего не делаем для того, чтобы противопоставить что-либо этим влияниям. О работе с молодым писателем мы много говорим, но нет ничего слабее этого участка. Вы знаете это, товарищ, и я не хочу превращать письмо в бесконечное перечисление недостатков нашей работы.»

В письме этом особенного внимания заслуживает указание автора на разлагающее влияние некоторых «именитых» писателей из среды тех, которые бытуют «в кабачке имени Герцена». Я тоже хорошо знаю, что многие из «именитых» пьют гораздо лучше и больше, чем пишут. Было бы ещё лучше, если бы они утоляли жажду свою дома, а не публично. Ещё лучше было бы, если б они в жажде славы и популярности не портили молодёжь похвалами и преждевременным признанием крупных дарований в людях, которые по малограмотности своей не в силах развить эти дарования. И ещё лучше было бы, если б они, стремясь создать группку поклонников, угодников и приспешников, не совали бы в Союз писателей людей бездарных. Групповщинка — жива, болезнь «вождизма» прогрессирует, становится хронической: «кукушка хвалит петуха за то, что хвалит он кукушку». Восторгаясь тем, как быстро фабрика и колхоз прививают крестьянину психологию рабочего, не замечают, что в литературе крестьянин обнаруживает подлинную свою сущность закоренелого «единоличника» и что для него литература только личное его дело, а её социально-культурное и революционное значение — совершенно не понятно ему. Именно эта психология единоличника служит источником «порчи нравов», источником борьбы мелких самолюбий, злостных сплетен, групповой склоки и всякой пошлости. Создается атмосфера нездоровая, постыдней, — атмосфера, о которой, вероятно, уже скоро и властно выскажут своё мнение наши рабочие, которые понимают значение литературы, любят её и являются всё более серьёзными ценителями художественного слова и образа.

В статейке этой много недоговорённого, но я ещё вернусь к теме, затронутой в ней.

Как процесс эволюции материи, — основы всех сил, — жизнь величественно проста, как процесс развития социальных отношений — осложнена всяческой ложью и подлостью. Правда требует простоты, ложь — сложности, это очень хорошо утверждается историей литературы.

В старину на процессах технически примитивного труда и ещё не очень резко выраженного расслоения людей на владык и рабов устное художественное творчество трудящихся создало в форме сказок и легенд замечательно яркие образцы живописи словом; общая тема этих произведений устной литературы: борьба человека с природой, с волшебником, овладевшим её тайнами, и мечта о возможности для трудящихся овладеть силами природы. Это — общечеловеческая тема.

«Общечеловеческое» поэзии и прозы классиков весьма редко возвышается над уровнем общебуржуазного. «Общечеловеческими» в литературе прошлого являются произведения, в которых наиболее пессимистически отразилось ощущение личностью трагической сложности социального бытия, сознание ею ничтожества своего в процессе истории. Ощущение это испытывали и разнообразно выражали господа, но оно было также свойственно рабам, толкая тех и других в фантастику идеалистической философии, в туманы религии. Гликон, ваятель, живший в I веке до нашей эпохи, изобразил Геркулеса совершившим свой последний подвиг: в руке героя труда — яблоко бессмертия, но его поза, его лицо изображают не радость победы, а только усталость и уныние. Интересно отметить тот факт, что буржуа, победив феодала, нигде не отметил в высокой художественной форме своё «торжество победителя».