Максим Горький - Том 27. Статьи, речи, приветствия 1933-1936

Задача нашей всесоюзной литературы — показать, как батраки и батрачки, которым церковь и семья веками внушали пренебрежительное и враждебное отношение к батракам и батрачкам иных племён, религий, языков, нашли во всех племенах царской России общепролетарское чувство кровного, классового родства, как в разноплеменной стране Союза Советов возникает сознание единства цели, как это сознание будит и организует таланты, как оно возбуждает жажду знания, трудовой героизм и готовность бороться за великое дело пролетариата на всех точках земного шара. Основная тема всесоюзной литературы — показать, как отвращение к нищете перерождается в отвращение к собственности. В этой теме скрыто бесконечное разнообразие всех иных тем подлинно революционной литературы, в ней заключён материал для создания «положительного» типа человека-героя, в ней заключена вся «историческая правда» эпохи, а таковой правдой является революционная целесообразность энергии пролетариата, — энергии, направленной на изменение мира в интересах свободного развития творческих сил трудового народа.

Рядом с людьми, новорождёнными революцией для того, чтобы продолжать, расширять, углублять уже начатое дело коренного изменения мира, всё ещё живут и воняют люди с психикой ненасытных потребителей, — люди, которые, ещё не успев освоить и проглотить данный им кусок, спрашивают: «А ещё, а завтра что будет?» Они чрезвычайно быстро привыкают к успехам воздухоплавания, к чудесам радио, росту электрификации, к полётам в стратосферу и гримасничают: «Что же — стратосфера? Вот если бы на Марс!..» Они не прочь посмотреть на что-нибудь героическое, похлопать героям ладонями, но, развлекаясь грандиозностью событий, они чувствуют себя вправе горько жаловаться на то, что в продаже нет каких-то особенно любимых ими пуговиц и нет мармелада, тоже особенно обожаемого ими. И никто из драматургов наших все ещё не равен Шекспиру, хотя советская литература существует уже восемнадцатый год. И нет романиста, равного Бальзаку или Флоберу, и нет поэта, равного Пушкину.

Вот предо мной рукопись статьи «Политика в искусстве»; автор — человек, в своё время весьма заметный, артист театра. Он боится, что «так называемый социалистический реализм недостаточно строго относится к восприятию основных задач искусства». Он советует «оставить давно набившую оскомину фразу, что искусство определяется структурой общества». И хотя Шекспир, когда ему — должно быть — напомнили об Уоте Тайлере, Степане Разине Англии, и о других возмутителях покоя лордов, — Шекспир создал фигуру Калибана, автор статьи заявляет: «Величайшее значение Шекспира в том, что из его произведений никак не узнаешь, кому он сочувствовал, что отрицал, и в этом его несомненное преимущество пред всеми величайшими художниками слова». Состояние умственных способностей этого автора лучше всего характеризуется его патетической фразой: «О, если б где-либо, когда-либо господствующий класс не физически, а только идейно подчинил подвластных ему — какой бы тогда наступил блаженный век для человечества!»

А вот ещё рукопись другого автора, значительно более грамотного литературно. Он ставит вопросы такого рода: «Как понимать историческую правду? В какой связи она находится с методом социалистического реализма?» Далее он говорит, что «запретное» для смертного «таит неизъяснимы наслажденья», что «подлинный драматизм» — это «кислород для искусства, его как бы естественный художественный материал», что «фигуры умолчания» о драматизме жизни «порождают лакировку действительности». Дальше автор заявляет, что «трагедия как высшее выражение конфликтов бытия уже утрачивает почву у нас и мы изо всех сил работаем над уничтожением трагедии». И у него выходит так, что у нас уничтожается основа искусства. По его словам, причиной этого несчастия служит «слабость мысли, слабость философская».

Казалось бы, что из признания факта этих слабостей необходимо следует единственно правильный вывод: надо учиться! Автор, видимо, и желал сказать это, но сказал в такой форме:

«Дело пролетариата и теория его, теория марксизма, неопровержимы. Вот почему мы должны искать факты, которые могли бы «опровергнуть» их.

Так и написано. А вся статья, насколько можно понять смысл её, написана, должно быть, затем, чтоб сказать: «Искусство должно служить «объективной» истине». А на кой она чёрт нужна автору и что такое эта «объективная истина» — об этом он себя, очевидно, не спрашивал, и каково её отношение к «субъективной» правде пролетариата, к революционной целесообразности, к правде эпохи, организующей миллионы людей как новую творческую силу, — об этом автор, должно быть, не думал.

Между тем «объективная истина» даже не фотография, а нечто гораздо хуже, — хуже потому, что она двулична, — «дуалистична», как говорят люди, читавшие философические книжки. Она берёт человека, противопоставляя его миру, обществу, среде, и берёт его утешительно пёстреньким, одновременно совмещающим в себе честное и подлое, глупое и хитрое, берёт его как нечто, за власть над чем — по Достоевскому — борются «бог и дьявол». «Человек обречён на страдание, как искра, чтоб устремляться вверх», а «верх» этот обычно какая-нибудь жалкая низость, в недрах которой страдалец успокаивается. Человек всегда чья-нибудь жертва: государства, «общества», «среды», сексуальных эмоций, извращённых до однополой любви, — хотя весьма заметно, что и под этой «любовью» у мещан спрятан расчётец: жить с мужчиной дешевле, чем с женщиной, дешевле и спокойнее — детей не будет. Мещанин вообще и всегда страдалец, даже и тогда, когда он материально устроился вполне благополучно, но чувствует, что благополучие его непрочно, что вокруг его лисьей норы есть руки, готовые содрать с него кожу, — руки мещан более крупного калибра. Мещанин весьма заинтересован в том, чтоб существовала «объективная истина», чтоб литература изображала его начинённым непримиримыми противоречиями мысли и чувства. Это очень устраивает его — объясняет, оправдывает, успокаивает. Пред нашей литературной молодёжью отличная, никем ещё не тронутая тема: мещанин в страдании и спасительность объективной истины. К этой теме близко подошёл в романе «Бювар и Пекюше» только один проницательный Флобер, непримиримый враг мещанства, враг с правой стороны. Где-то в корне своём «объективная истина» равноценна религии: она тоже пытается утешать, но она, пожалуй, вреднее религии, ибо обманывает более искусно. В конце концов она внушает: «Так было — так будет». Но о ней поговорим в другой раз.

Итак — «слабость мысли, слабость философии», говорит любитель объективизма в литературе. Известно, что «философы объясняют мир»; пролетариат создан историей для того, чтоб изменить этот мир, и уже весьма успешно начал это трудное, прекрасное дело. Напомню, что недавно на съезде писателей Союза Советов пролетариат — не как диктатор, а как читатель-друг, о котором тосковали Салтыков-Щедрин и многие другие, — громко, на весь мир заявил о своей высокой оценке литературы, о любви к ней, о надежде, что литераторы дадут ему хорошие, честные книги, а литераторы в ответ единодушно заявили о своей готовности работать «в контакте» с ним, согласно с его революционной деятельностью, сообразно творимой им «легенде» и правде эпохи — «субъективной» правде сотен миллионов людей, которые постепенно сознают своё право быть хозяевами жизни.