Максим Горький - Том 27. Статьи, речи, приветствия 1933-1936

Когда рядом с завоевателем-феодалом встал удачливый, разбогатевший плут, — наш фольклор в спутники богачу дал Ивана-дурака, иронический тип человека, который достигает богатства и даже становится царём при помощи уродливого коня, заменившего добрую волшебницу рыцарских сказок. Богач покупал славу героя милостыней нищим рабам, чья слепая сила помогала грабить их и завоевателю и богачу.

Церковь, стремясь примирить раба с его участью и укрепить свою власть над его разумом, утешала его, создавая героев кротости, терпения, мучеников «Христа ради», создавала «отшельников», изгоняя бесполезных для неё людей в пустыни, леса, в монастыри.

Чем более дробился командующий класс, тем более мелкими становились герои. Наступил момент, когда «дураки» фольклора, превратясь в Санчо Пансу, Симплициссимуса, Уленшпигеля, стали умнее феодалов, приобрели смелость высмеивать господ и, несомненно, способствовали росту тех настроений, которые в первой половине XVI века выразились в идеях «таборитов» и в практике крестьянских войн против рыцарей.

Подлинную историю трудового народа нельзя знать, не зная устного народного творчества, которое непрерывно и определённо влияло на создание таких крупнейших произведений книжной литературы, как, например, «Фауст», «Приключения барона Мюнхаузена», «Пантагрюэль и Гаргантюа», «Тиль Уленшпигель» де-Костера, «Освобождённый Прометей» Шелли и многие другие. От глубокой древности фольклор неотступно и своеобразно сопутствует истории. У него своё мнение о деятельности Людовика XI, Ивана Грозного, и это мнение резко различно с оценками истории, написанной специалистами, которые не очень интересовались вопросом о том, что именно вносила в жизнь трудового народа борьба монархов с феодалами. Грубо насильственная «пропаганда» культуры картофеля создаёт ряд легенд и поверий о происхождении его от совокупления дьявола с распутной девкой, это уклон в сторону древнего варварства, освящённого глупостью церковных идей: «Христос и святые не ели картошки». Но тот же фольклор в наши дни возвёл Владимира Ленина на высоту мифического героя древности, равного Прометею.

Миф — это вымысел. Вымыслить — значит извлечь из суммы реально данного основной его смысл и воплотить в образ, — так мы получили реализм. Но если к смыслу извлечений из реально данного добавить — домыслить, по логике гипотезы, — желаемое, возможное и этим ещё дополнить образ, — получим тот романтизм, который лежит в основе мифа и высоко полезен тем, что способствует возбуждению революционного отношения к действительности, — отношения, практически изменяющего мир.

Буржуазное общество, как мы видим, совершенно утратило способность вымысла в искусстве. Логика гипотезы осталась и возбудительно действует только в области наук, основанных на эксперименте. Буржуазный романтизм индивидуализма с его склонностью к фантастике и мистике не возбуждает воображение, не изощряет мысль. Оторванный, отвлечённый от действительности, он строится не на убедительности образа, а почти исключительно на «магии слова», как это мы видим у Марселя Пруста и его последователей. Романтики буржуазии, начиная от Новалиса, — это люди типа Петра Шлемиля, «человека, потерявшего свою тень», а Шлемиля создал Шамиссо, французский эмигрант, писавший в Германии по-немецки. Литератор современного Запада тоже потерял свою тень, эмигрируя из действительности в нигилизм отчаяния, как это явствует из книги Луи Селина «Путешествие на край ночи»; Бардамю, герой этой книги, потерял родину, презирает людей, мать свою зовёт «сукой», любовниц — «стервами», равнодушен ко всем преступлениям и, не имея никаких данных «примкнуть» к революционному пролетариату, вполне созрел для приятия фашизма.

Установлено влияние Тургенева на литераторов Скандинавского полуострова, признано влияние Льва Толстого на графа Поленца, Рене Базена, Эстонье, Т.Гарди, в его романе «Тесс», и на ряд других писателей Европы. И особенно сильно было — и есть — влияние Достоевского, признанное Ницше, идеи коего легли в основание изуверской проповеди и практики фашизма. Достоевскому принадлежит слава человека, который в лице героя «Записок из подполья» с исключительно ярким совершенством живописи слова дал тип эгоцентриста, тип социального дегенерата. С торжеством ненасытного мстителя за свои личные невзгоды и страдания, за увлечения своей юности Достоевский фигурой своего героя показал, до какого подлого визга может дожить индивидуалист из среды оторвавшихся от жизни молодых людей XIX–XX столетий. Этот его человек вмещает в себе характернейшие черты Фридриха Ницше и маркиза Дезэссента — героя романа Гюисманса «Наоборот», «Ученика» Бурже и Бориса Савинкова, автора и героя его сочинения, Оскара Уайльда и Санина Арцыбашева и ещё многих социальных вырожденцев, созданных анархическим влиянием бесчеловечных условий капиталистического государства.

По рассказу Веры Н. Фигнер, Савинков рассуждал совершенно так, как декаденты: «Морали — нет, есть только красота. А красота — свободное развитие личности, беспрепятственное развёртывание всего, что заложено в её душе».

Нам хорошо известно, какой гнилью нагружена душа буржуазной личности!

В государстве, основанном на бессмысленных унизительных страданиях огромного большинства людей, должна была иметь и действительно имела руководящее и оправдывающее значение проповедь безответственного своеволия слова и дела личности. Такие идеи, как идея, что «человек — деспот по природе своей», что он «любит быть мучителем», «до страсти любит страдание» и что смысл жизни, счастье своё он видит именно в своеволии, в неограниченной свободе действий, что только в этом своеволии «самая выгодная выгода» для него и что «пусть весь мир погибнет, а мне — чтобы чай пить», — такие идеи капитализм и внушал и всецело оправдывал.

Достоевскому приписывается роль искателя истины. Если он искал — он нашёл её в зверином, животном начале человека, и нашёл не для того, чтобы опровергнуть, а чтобы оправдать. Да, животное начало в человеке неугасимо до поры, пока в буржуазном обществе существует огромное количество влияний, разжигающих зверя в человеке. Домашняя кошка играет пойманной мышью, потому что этого требуют мускулы зверя, охотника за мелкими, быстрыми зверями, эта игра — тренировка тела. Фашист, сбивающий ударом ноги в подбородок рабочего голову его с позвонков, — это уже не зверь, а что-то несравнимо хуже зверя, это — безумное животное, подлежащее уничтожению, такое же гнусное животное, как белый офицер, вырезывающий ремни и звёзды из кожи красноармейцев.

Трудно понять, что именно искал Достоевский, но в конце своей жизни он нашёл, что талантливый и честнейший русский человек Виссарион Белинский — «самое смрадное, тупое и позорное явление русской жизни», что необходимо отнять у турок Стамбул, что крепостное право способствует «идеально нравственным отношениям помещиков и крестьян», и, наконец, признал своим «вероучителем» Константина Победоносцева, одну из наиболее мрачных фигур русской жизни XIX века. Гениальность Достоевского неоспорима, по силе изобразительности его талант равен, может быть, только Шекспиру. Но как личность, как «судью мира и людей» его очень легко представить в роли средневекового инквизитора.