Максим Горький - Том 27. Статьи, речи, приветствия 1933-1936

Я потому отвёл так много места Достоевскому, что без влияния его идей почти невозможно понять крутой поворот русской литературы и большей части интеллигенции после 1905–1906 годов от радикализма и демократизма в сторону охраны и защиты буржуазного «порядка».

Увлечение идеями Достоевского началось тотчас после его речи о Пушкине, после разгрома партии народовольцев, пытавшихся опрокинуть самодержавие. Ещё до того, как в 1905 году пролетариат, поняв простую и великую правду Ленина, показал миру своё суровое лицо, — предусмотрительный Пётр Струве начал убеждать интеллигенцию, точно девицу, случайно потерявшую невинность, вступить в законный брак с пожилым капиталистом. Сват по профессии, книжный червь, совершенно лишённый своеобразия мысли, он в 1901 году звал «назад, к Фихте», — к идее подчинения воле нации, олицетворяемой лавочниками и помещиками, а в 1907 году под его редакцией и с его участием вышел сборник «Вехи», в котором было заявлено буквально следующее:

«Мы должны быть благодарны власти за то, что она штыками охраняет нас от ярости народной.»

Эти подлые слова произнесены были демократической интеллигенцией в те дни, когда приказчик помещиков, министр Столыпин, ежедневно вешал десятки рабочих и крестьян. А основной смысл сборника «Вехи» повторял сказанную в 70-х годах изуверскую мысль матёрого консерватора Константина Леонтьева: «Россию надо подморозить», то есть затоптать в ней все искры огня социальной революции. «Вехи» — этот акт ренегатства «конституционалистов-демократов» — старый ренегат Лев Тихомиров весьма одобрил, назвав его «отрезвлением русской души и воскресением совести».

Время от 1907 до 1917 года было временем полного своеволия безответственной мысли, полной «свободы творчества» русских литераторов. Свобода эта выразилась в пропаганде всех консервативных идей западной буржуазии, — идей, которые были пущены в обращение после французской революции конца XVIII века и регулярно вспыхивали после 48 и 71 годов. Было заявлено, что «философия Бергсона знаменует громадный прогресс в истории человеческой мысли», что Бергсон «наполнил и углубил теорию Беркли», что «системы Канта, Лейбница, Декарта, Гегеля — мёртвые системы и над ними, как солнце, сияют вечной красотой произведения Платона» — основоположника наиболее пагубного заблуждения из всех заблуждений мысли, отвлечённой от реальной действительности, всесторонне и непрерывно развивающейся в процессах труда, творчества.

Дмитрий Мережковский, писатель влиятельный в ту пору, кричал:

Сологуб, следуя за Шопенгауэром, в явной зависимости от Бодлера и «проклятых», с замечательной отчётливостью изобразил «космическое бессмыслие бытия личности» и хотя в стихах и жалобно стонал по этому поводу, но жил благополучным мещанином и в 1914 году угрожал немцам разрушить Берлин, как только «снег сойдёт с долин». Проповедовали «эрос в политике», «мистический анархизм»; хитрейший Василий Розанов проповедовал эротику, Леонид Андреев писал кошмарные рассказы и пьесы, Арцыбашев избрал героем романа сластолюбивого и вертикального козла в брюках, и — в общем — десятилетие 1907–1917 вполне заслуживает имени самого позорного и бесстыдного десятилетия в истории русской интеллигенции.

Так как наша демократическая интеллигенция была тренирована историей менее, чем западная, — процесс её «морального» разложения, интеллектуального обнищания у нас происходил быстрее. Но это — процесс общий для мелкой буржуазии всех стран и неизбежный для всякого интеллигента, который не найдёт в себе силы решительно включиться в массу пролетариата, призванного историей изменить мир к общему благу всех людей честного труда.

Следует добавить, что русская литература так же, как и западная, прошла мимо помещиков, организаторов промышленности и финансистов в дореволюционной эпохе, а у нас эти люди были гораздо более своеобразны и колоритны, чем на Западе. Вне внимания русской литературы остались такие кошмарные типы землевладельцев, каковы примерно знаменитая Салтычиха, генерал Измайлов и десятки, сотни подобных. Карикатуры и шаржи Гоголя в книге «Мёртвые души» — это не так уже характерно для поместной, феодальной России, — Коробочки, Маниловы, Петухи и Собакевичи с Ноздревыми влияли на политику самодержавия только пассивным фактом их бытия и — как кровопийцы крестьянства — не очень характерны. Были другие мастера и художники кровопийства, люди страшного морального облика, сладострастники и эстеты мучительства. Злодеяния их не отмечены художниками слова, даже такими, как величайшие из них и влюблённые в мужика. Черты различия нашей крупной буржуазии от западной весьма резки, обильны и объясняются тем, что наш исторически молодой буржуа, по преимуществу выходец из крестьянства, богател быстрее и легче, чем исторически весьма пожилой буржуа Запада. Наш промышленник, не тренированный жестокой конкуренцией Запада, сохранял в себе почти до XX века черту чудачества, озорства, должно быть, вызывавшегося его изумлением пред дурацкой лёгкостью, с которой он наживал миллионы. Об одном из них, Петре Губонине, рассказывает известный тибетский врач П.А.Бадмаев в его брошюре «Мудрость в русском народе», изданной в 1917 году. Эта забавная брошюра, уговаривая молодёжь «отречься от бесовских грамот», соблазняющих её «пустыми словами свобода, равенство, братство», сообщает о сыне каменщика и каменщике, строителе железных дорог:

«В высокой степени почтенные старые чиновники времени освобождения России, до сих пор не забывшие времена Губонина, рассказывают следующее: Губонин, являясь в министерство в больших смазных сапогах, в кафтане, с мешком серебра, здоровался в швейцарской со швейцарами и курьерами, вынимал из мешка серебро и щедро всех наделял, низко кланяясь, чтоб они не забывали своего Петра Ионовича. Затем входил в разные департаменты и отделения, где оставлял каждому чиновнику запечатанный конверт — каждому по достоинству, — называя всех по имени и также кланяясь. С превосходительными особами здоровался и целовался, называл их благодетелями русского народа и был быстро допускаем к самому высокопревосходительству. После ухода Петра Ионовича из министерства все ликовали. Это был настоящий праздник, могущий сравниться только с рождественским или пасхальным днём. Каждый пересчитывал полученное, улыбался, имел бодрый, весёлый вид и думал, как провести остаток дня и ночь до следующего утра. В швейцарской гордились Петром Ионовичем, вышедшим из их среды, называли умным и добрым, расспрашивали друг друга, сколько кто получил, но каждый это скрывал, не желая компрометировать своего благодетеля. Мелкие чиновники тихо перешёптывались между собой с умилением, что и их не забыл добрейший Пётр Ионович, как он умён, мил и честен. Высшие чины до высокопревосходительства громко говорили, какой у него ясный государственный ум и какую он великую пользу приносит народу и государству, надо его отличить. Необходимо его приглашать на совещания при разработке железнодорожных вопросов, так как он единственно умный человек по этим делам. И действительно, его приглашали на самые важные совещания, где присутствовали только превосходительные особы и инженеры; и в этих совещаниях решающим голосом был голос Губонина.»