Вячеслав Костиков - Не будем проклинать изгнанье (Пути и судьбы русской эмиграции)

Подтверждение этим своим оценкам эмиграция услышала из России, из уст такого авторитетнейшего и честнейшего человека, кровно связанного с историей русского демократического движения, каким был писатель В. Г. Короленко. Несколько списков его писем к А. В. Луначарскому, ходивших по рукам в России, достигло заграницы и позднее, в 1922 году, было опубликовано в Париже 6. Есть свидетельства, что письма Владимира Галактионовича читал Ленин. Однако в то время опубликовать их не сочли возможным 7. Короленко писал о страшной разрухе, нарушении всего экономического уклада в стране и как о результате - об ужасающем голоде.

"...Вы победили капитал, - писал В. Г. Короленко наркому просвещения, и он лежит теперь у ваших ног, изувеченный и разбитый. Вы не заметили только, что он соединен еще с производством такими живыми нитями, что, убив его, вы убили также производство. Радуясь своим победам над деникинцами, над Колчаком, над Юденичем и поляками, вы не заметили, что потерпели полное поражение на гораздо более обширном и важном фронте. Это тот фронт, на протяжении которого на человека со всех сторон наступают враждебные силы природы. Увлеченные односторонним разрушением капиталистического строя, не обращая внимания ни на что другое в преследовании этой своей схемы, вы довели страну до ужасного положения. Когда-то в своей книге "В голодный год" я попытался нарисовать то мрачное состояние, к которому вело самодержавие: огромные области хлебной России голодали, и голодовки усиливались. Теперь гораздо хуже, голодом поражена вся Россия, начиная со столиц, где были случаи голодной смерти на улицах. Теперь, говорят, вы успели наладить питание в Москве и Петербурге (надолго ли и какой ценой?). Но зато голод охватывает пространства гораздо большие, чем в 1891-1892 годах в провинции. И главке - вы разрушили то, что было органического в отношениях города и деревни: естественную связь обмена. Вам приходится заменять ее искусственными мерами, "принудительным отчуждением", реквизициями при помощи карательных отрядов..."

Публикация писем В. Короленко произвела гнетущее, душераздирающее впечатление на эмиграцию.

В России шепотом, с оглядкой на ухо Чрезвычайной комиссии, а в эмиграции громко, подчеркнуто громко, говорилось и о других причинах голода. Не ставя под сомнение главную причину - двухлетнюю засуху, указывали и на политические факторы, и прежде всего на ненормальные отношения с крестьянством. Мимо внимания эмигрантских публицистов не прошел тот факт, что в отношении села все чаще используется военная терминология - ведется "борьба за хлеб", на добычу продовольствия в деревню посылаются "продотряды". Хлеб не покупается, как прежде, а изымается. Крестьянин в силу введения хлебной монополии лишается привычной возможности везти плоды своего труда на рынок и продавать по рыночной цене. В телеграммах, идущих из Москвы в адрес продовольственных комиссаров, звучат жесткие императивы классового подхода: брать заложников из богачей, не останавливаться перед применением силы, беспощадно подавить... Вспоминая в 1926 году о встречах с крестьянами, которые приходили к нему с жалобами на новые порядки, вводимые комиссарами в деревне, Михаил Иванович Калинин писал о методах изъятия хлеба: "...В деревне много недовольства вызвала продразверстка, которая нередко действительно проводилась слишком жестко и необдуманно" 8.

Сопротивление крестьян мерам насильственного изъятия хлеба носило двойственный характер. С одной стороны - восстания, с другой - в значительной мере в духе широко распространенного в крестьянской России толстовского "непротивления злу насилием" - экономическое сопротивление: сокращение запашки, укосов, а следовательно, и количества скота. По свидетельству Л. Каменева, посевные площади за один только 1920 год сократились на четверть.

На максимализм мер советских властей по отношению к крестьянству эмиграция отвечала максимализмом оценок, объясняя голод прежде всего национализацией хлебной торговли, продразверсткой, то есть политикой большевистской партии по отношению к крестьянству.

Однако за острой словесной полемикой, развернувшейся в эмиграции по поводу того, кто виноват, сквозило глубокое сочувствие народу, оказавшемуся после стольких лет испытаний войной в тисках страшного голода. По мере того как из России поступали все новые и новые сведения, становилось яснее, что голод 1921 года по своим масштабам существенно превосходит голодный мор 1891 года. Советские исследователи называют число голодавших в 1891 году близким к 1 млн. Голод 1921 года охватил неизмеримо большее число людей. 11 ноября 1921 г. парижская газета "Последние новости" напечатала сообщение из Берлина, в котором приводилось страшное пророчество Максима Горького, приехавшего в Германию: "Я полагаю, что из 35 миллионов голодных большинство умрет". Новость поразила эмиграцию. До этого сообщения никто и не подозревал о том, что счет возможных жертв может идти не только на миллионы, но на десятки миллионов. Беспокойство эмиграции вполне объяснимо: ведь у большинства в советской России оставались близкие и дальние родственники, друзья.

К счастью, этот прогноз М. Горького не сбылся. Меры правительства, помощь из-за границы помогли ограничить размеры демографической катастрофы. В книге С. Н. Прокоповича "Народное хозяйство в СССР", в первом томе, со ссылкой на данные Центрального статистического управления потери от голода 1921-1922 годов оцениваются в 5053 тыс. человек. Цифра, безусловно, устрашающая. Но и она в тот год была неизвестной. А эмиграцию облетела именно та, другая, апокалипсическая цифра - 30 с лишним миллионов.

Нетрудно понять, что катастрофа такого масштаба имела не только нравственные последствия. Она не могла не повлечь последствий политических. Нынешние историки с полным основанием считают, что именно голод 1921 года дал стимул серьезным сдвигам во внутренней политике советской власти, что последствиями голода стали нэп, либерализация торговли, оживление экономических связей с заграницей и, в контексте всех этих политических перемен, новый климат духовной и культурной жизни со значительно большим допуском мнений и дискуссий, чем прежде. Но в начале лета 1921 года, когда голод только расползался по России, ни Москва, ни тем более эмиграция еще не могли представить весь масштаб его политических последствий. Эмиграция понимала, что большевики оказались перед лицом самого серьезного кризиса со времени захвата власти и что привычными военными или полувоенными мерами этот кризис не разрешить. Изымать попросту было уже нечего, так как у крестьян сплошь и рядом отобрали даже семенные запасы.

Эмигрантские газеты 1921 года полны вопросов. Как поступят большевики? К кому обратятся за помощью? Муссировался любой слух, любая вероятность, особенно с момента, когда в печать просочились сведения о том, что советское правительство начало зондировать возможность получения помощи при посредничестве международных организаций. Но кто мог дать хлеб? Западная Европа сама еще не оправилась от разорительной войны. Чаще всего взоры обращались в сторону США. Но и здесь возникло немало вопросов. Захочет ли буржуазия помогать стране, которая открыто призывает к мировой революции, к свержению капиталистов и обращается поверх голов правительств и парламентов к рабочим с призывами идти на штурм "отжившего" строя? Ведь всего два года назад, в марте 1919-го, в Москве было объявлено о создании III Интернационала. В первом номере журнала "Коммунистический Интернационал" Г. Зиновьев писал под многозначительным заголовком "Перспективы пролетарской революции": "Гражданская война зажглась во всей Европе; победа коммунизма в Германии абсолютно неизбежна; через год в Европе забудут о борьбе за коммунизм, ибо вся Европа будет коммунистической; потом начнется борьба за коммунизм в Америке, возможно, в Азии и на других континентах".