Владимир Кожевников - Забытый - Москва

С холодком в сердце подумывал Дмитрий: "Ну а обо мне? О моих подвигах? Не воинских, разумеется. Что ей стоит? С каким размахом дело поставлено! И ведь все это делалось по твоему приказу и должно было служить тебе. Оно и служит! Но теперь уже не только тебе".

Лишним свидетельством, что она о нем "знает", было ее поведение в постели. Она стала как-то неуемнее, что ли. Меньше ласкала, больше требовала от него. Выгадав момент, когда она дошла до желаемого настроения, была удовлетворена физически и расслабилась, "сомлела", он обиняком намекнул ей: собирает ли она сведения, так сказать, "впрок", о людях, которых, может быть, придется прижать когда-нибудь. Она усмехнулась равнодушно:

- Ну а как же.

- Например?

- Господи, какой пример? Разве сразу выберешь?

- Ну а все-таки...

- Ох-х... А все-таки - не задавай глупых вопросов.

- Почему же глупых?

- Потому! Я же понимаю, о чем ты. Как ты мог подумать, что когда-нибудь я могу "прижать" - тебя? Это обидно как-то даже...

- Да ну что ты! - у него уши запылали от стыда, но Люба сделала нетерпеливый жест, заставивший его замолчать, и спокойно закончила:

- Поэтому, когда мне довели, что князь Волынский в плесковском походе попортил тринадцать баб, причем трех - за один вечер, я сказала, что меня это не интересует.

Дмитрия из жара бросило в холод. "Точно тринадцать! С Гретхен, мать ее, толстозадую, ети! Неужели Иоганн, засранец?! С него станется, он ведь от нее без ума... Но с другой стороны - не баба же он последняя, языкастая... И как я ему... Да чего тут гадать!" Он быстро взял себя в руки, так как нечто подобное все-таки предполагал, и откликнулся почти весело:

- Действительно, чего тут интересного. Но почему ты так сказала?

- Да о тебе забочусь, глупыш. Чтобы авторитет твой не роняли.

- Но он ведь уже... После такого...

- Не очень. Ведь болтать остерегутся, коли я намекнула. Ты сам-то остерегись. Да смотри, меня какой заразой не награди...

- Ань!

- ...тогда точно - оторву! Говорили мне, что мужики после тридцати лет с ума сходят и в кобелей превращаются. Я все не верила, а теперь вижу зря. Остерегись. Не простой же ты тут человек, не баб же портить сюда приехал.

- Насчет кобелей правда, Ань. Сам удивляюсь! Ей-Богу! Но я крепко постараюсь.

- Уж постарайся, - Люба улыбнулась без злости, - а это дальше меня не пойдет. И следить за тобой перестанут.

- Перестанут?

- Перестанут. Я же намекнула.

- А поймут?

- Кто не поймет, тот исчезнет.

Дмитрий ужаснулся такой постановке вопроса, вспомнил, с кем разговаривал уже в таком роде, и неожиданно для себя брякнул:

- Даже Иоганн?

- Иоганн очень понятлив, не тебе бы спрашивать. Но причем здесь Иоганн?

- Да нет, это мне так как-то... случайно на ум пришло.

Они посмотрели друг на друга и рассмеялись. И всю ночь любили друг друга. Легко, весело и счастливо. Потому что в эту ночь рухнули, развалились, растаяли все недомолвки, накопившиеся за время их брака. О Юли не заикнулись ни он, ни она. И это тоже было хорошо, это тоже сближало, связывало, как общая тайна, которую следовало хранить от других, а меж собой обсуждать - ни к чему, излишне.

* * *

Назавтра, засев пытать Любу по внутримосковским делам, он за два часа разговора так вымотался, будто проехал сто верст, не слезая с коня. Сведений было ужасающе много, хороших - мало, все больше суета, дрязги, подножки, наветы, подпольная грызня. За местечко поближе к князю, за наделы, за подряды. Среди купцов по-прежнему главным куском, за который бились немилосердно, была сурожская торговля. Бояре-наместники ломали головы, как поднять ограбленных литвинами подмосковных крестьян, хотя бы и за счет соседа. Стараясь не пропустить ничего, Дмитрий, может, и несознательно, все как-то сворачивал на Вельяминовых, их дела и связи, тут был его главный интерес. Люба же, если и говорила о них, то лишь когда их участие освещало какое-то место в ее рассказах о других людях и их делах. Когда же почувствовала, что он недоволен, приостановилась, вздохнула:

- О Вельяминовых Юли расспросишь. Она уж тебе обскажет все, что потребуешь. Я, Мить, туда не вникаю, потому что там Юли. Зачем двоим одну и ту же работу волочь?

- Это верно. Только как там она? Ведь одна. Не сорвется, не запутается? А главное - не качнется ли туда?

- Куда она от те... - Люба на полуслове поправилась, - от нас качнется?! Скажешь тоже! Впрочем, увидишь, поговоришь, там сам решай. Ежели что...

- Успею ли? Дел - море.

- Всех дел не переделаешь. - Люба потупилась. - А важней вельяминовских дел у тебя... сам понимаешь. А может, и не понимаешь еще...

- Что-о?!!

- Да, так вот. Иван забирает все больше силы. А против братанича Дмитрия настроен очень жестко.

- А что ж Василь Василич?

- Стареет Василь Василич. Энергии мало уже. Хотя... Наверное, думай он по-иному, смог бы и окоротить сына. Значит и он...

- Да-а! Тогда срочно к Юли. И что-то делать?!

- Сначала узнать и понять. И конечно что-то делать!

* * *

Расспрашивать Юли Дмитрий поехал в Занеглименье. Избушка, разоренная литвинами, но не сгоревшая, была починена, подновлена, обухожена. Во дворе большая клеть дров, внутри у печки мелко натесанная лучина, охапка сухих поленцев, огниво. На столе кое-какая посуда, на широкой лавке куча одеял. Вспоминая, Дмитрий потянулся к одеялам (ноздри у него сразу раздулись) и услышал, как гоготнул коротко конь. Выскочил наружу и увидел ее, так же одетой, на той же кобылке.

Она пала ему на грудь, но тихо, нежно, грустно.

- Что случилось, ведьма моя родная?

- Ничего особенного, - Юли шмыгнула носом, - просто соскучилась очень.

- Я тоже.

- Ты... Ты молодой. А я... Жизнь катится. Уже под гору... Годы - буль, буль, как камешки в ручей. А тебя... Хорошо - раз в год на огонек залетишь. А знаешь, как без тебя скучно!

И во второй раз увидел Дмитрий слезы на ее глазах, а вокруг глаз, да и дальше уже, на щеках, на лбу, - морщинки.

"Да-а, годы - буль, буль... Ведь ей же сорок уже! - он ужаснулся, внимательней взглянул, увидел тонкие густые брови, полные яркие губы, хищный тонкий нос и темным пламенем переливающиеся глаза. - Боже мой! Ну и что?! Ведь это прежняя моя бес-ведьма Юли, прекрасней и желанней которой нет на свете!"

Он сжал ее в объятьях крепко-крепко, почуял мелкую дрожь и огонь ее тела, загорелся.

- Прости меня. Юли. Видно, все-таки свинья я порядочнаяя, но... Если б я мог! - ему опять бросились в глаза ее морщинки, а у виска (что ж это?!) седая прядь! И он в самом деле почувствовал себя и мерзавцем, и беспомощным ребенком одновременно.

А она, кажется, поняла его настроение, нежно погладила по щеке:

- Ладно. Я же знаю. Если б ты мог... Я же не жалуюсь. Я так рада! прижалась, спрятала лицо у него на плече, чтобы не показать покатившихся все-таки слез.

Он отнес ее в избу, и там начался бой, в котором сразу забыто было все, остались жар, стоны и неизъяснимое наслаждение двух сплетенных в единое тел. Бой продолжался как обычно, около двух часов, с короткими перерывами, в которые Дмитрий вынужден был пополнять свои силы с помощью кружки доброго меда, а Юли охлаждать себя с помощью родниковой воды. Только когда Дмитрий совершенно изнемог, Юли умылась, привела в порядок себя, отерла мокрым полотенцем его и, не дожидаясь вопросов, стала рассказывать о себе и своих взаимоотношениях с Вельяминовыми.