Владимир Кожевников - Забытый - Москва

- Ну видишь как хорошо. А ты говоришь - не у дел. Еще как у дел! Ведь если он у Волоцка затолчется, то до Москвы и вовсе, может, не успеет дойти.

- Что значит - не успеет? - усмехнулся в бороду Тимофей Василич. - По дороге перехватишь?

Бобер, тоже как будто усмехаясь, но стараясь это скрыть, молчал, и Тимофей Василич с оттенком вопроса строгим голосом закончил:

- А кто-то тут не так давно говорил, что в чистом поле не сможем, что ошибок повторять не будем.

- Я ведь говорил: смотря с каким войском, - спокойным, даже довольным тоном откликнулся Бобер, - а перехватывать я его не буду. Раскорячиться заставлю. Встану где-нибудь в сторонке, пусть оглядывается.

* * *

- Василий Иваныч, ты не сильно торопишься? - Бобер догнал в сенях волоцкого воеводу, тронул за плечо. Тот резко обернулся, узнал, весело и открыто улыбнулся:

- Нет.

- Зайдем ко мне, словечком перекинемся.

- Отчего не перекинуться с хорошим человеком.

Разговаривали они часа два и расстались совершенно довольные друг другом. Волоцкий воевода живо напомнил Бобру Константина; много знал о его делах, восхищался победами и не только полностью соглашался с необходимостью переустройства войска, но с жаром развивал вкратце обрисованные или только названные Бобром способы решения существующих проблем. С чем-то Бобер соглашался, на что-то осторожно возражал, видел, как сильно увлечен новыми идеями Василий, как горячо он говорит, но не дал увлечь и себя, потому что все это следовало делать "потом". То есть после того, как придет и уйдет Олгерд, а сначала необходимо было постараться, чтобы ушел он не солоно хлебавши.

- Не буду нагружать тебя советами, тем более приказами. В осадах ты больше меня сидел, что делать - лучше знаешь. Я только поручаю тебе, кроме Волока Ламского, Можайск и Звенигород. Облечем тебя чрезвычайными полномочиями от Великого князя. Съезди, накажи тамошним князьям, как действовать, дай им бойцов, сколько смогут прокормить, - и к себе. Готовь Волоцк сам. Я ничем тебе помочь не смогу. Разве что сотни две хороших стрелков пришлю. Возьмешь?

- С самострелами?

- Разумеется.

- Хха! Еще как возьму! Самострелы в осаде - первое дело! У меня своих-то нет почти. Не хотят! Нашего мужика заставить сделать что-нибудь, для его же пользы, - это пуд соли надо съесть. Ленивы и упрямы. Если успеют твои прийти, я их устрою в надвратной башне, перед мостом. Уж там они у меня поработают! Да и моим покажут, что может самострел. Самое, понимаешь, слабое у меня в городе место.

- Так сожги мост.

- Жалко. Тогда я их нечаянно стукнуть уже не смогу.

- А ты хочешь еще и стукнуть?!

- А как же! Если склеится.

* * *

Василий Березуйский в тот же день покинул Москву и уехал в Звенигород. Бобер задержался на два дня. Он долго инструктировал Великого князя по всем вариантам будущей войны. Уладил все по связи с Феофанычем, остававшимся на сей раз, в связи с отьездом митрополита, при князе в Москве. Наказал Любе не дожидаться вестей о нашествии, а оставлять дом на Ефима и увозить детей следом за Великой княгиней в Переяславль.

И в конце встретился с Юли. На сей раз любви было меньше, разговора больше - Дмитрий был озабочен войной, а Юли и войной, и собой - встреча ее с колдуньей приближалась и поглощала, казалось, все ее думы.

- Юли, а Иван с тверскими купцами связи имеет?

- А как же. Только со мной он об этом не распространяется. Говорил пару раз: это мне сделают тверичи.

- А к князю тверскому ниточка не просматривается?

- Я пока не вижу. Но я не присматривалась. Скажешь, я узнаю.

- Боже упаси!

- Что-то ты с каждым разом все осторожней.

- За тебя боюсь, ведьма моя.

- Ой, Мить, и я боюсь, - она прижала ладони к его щекам, заглянула внимательно в глаза, поцеловала нежно в нос, робко улыбнулась, - вдруг не получится.

- С колдуньей?

- Да.

- Не бойся, маленькая, все получится.

- Ты утешаешь или чувствуешь?

- Как тебе сказать... - он не хотел врать, потому что ничего особенного не предчувствовал, и огорчить боялся, - я не чувствую, что не получится.

- Слава Богу! - она прижалась к нему грудью. - Вот в твои предчувствия я верю. И теперь спокойна.

Юли со свежим пылом впилась ему в губы и опрокинулась на спину, увлекая его за собой. Эта последняя перед опять долгой разлукой схватка была пронизана грустью, но грустью светлой какой-то, с доброй надеждой, и им обоим показалось, что у них мно-ого еще впереди.

Только когда, оставив ее в уютном домике, Дмитрий пробирался печально шумевшим лесом, под бесконечно валившим снегом, так рано и сильно накрывшим землю, что конь то и дело проваливался по брюхо, а лес казался задавленным, мертвым, он с небывалой раньше остротой почувствовал ОДИНОЧЕСТВО. Совсем не то, которое пугало его в детстве и ранней юности, когда он задумывался о смерти и иногда очень ясно ощущал, что перед ней он всегда один, и умирать придется - ОДНОМУ.

Теперь он осознавал все больше, что отдаляется в жуткую пустоту от всех своих самых родных, самых любимых и близких людей. Круг его забот и размышлений уходил все выше, наполнялся вещами все более значительными, огромными, на уровень которых уже ни Юли, ни монах, ни тем более старые дружки детства, Алешка с Гаврюхой, взобраться не могли.

Понимать это могла только Люба, но с ней-то он расходился, пожалуй, больше, чем с другими, потому что у нее образовался свой круг забот, который помогал ему, выталкивал на новый уровень, поднимал все выше, но был настолько сложен, велик, а главное - самостоятелен, что у Любы не было сил сопоставить эти миры и как-то сдвинуть, стянуть их если не в одно, то хотя бы поближе, и они все больше и все стремительней удалялись друг от друга.

Единственным, кто стоял на уровне его забот и даже выше, кто понимал и поддерживал, был Феофаныч. Но у него тоже был свой круг и свой мир, и потом: он не был близким человеком.

"Хотя, конечно, в будущем и..." Дмитрий продолжал размышлять, понимая важность этих мыслей и необходимость дойти в них до какого-то логического конца, лишь пока пробирался по лесу через сугробы. Стоило же ему выбраться на дорогу и увидеть людей, как к стройным, важным, невеселым рассуждениям мгновенно приплелись думы житейские, разом всплыли все бесконечные государственные и военные заботы. Он понял, что ничего уже не додумает, и, с одной стороны, с досадой на то, что утопает в мелких мыслях, с другой же стороны, как будто и с облегчением, что некогда будет грустить о потерях, подумал: вот завтра уеду в Серпухов, и там завертится и не даст не только грустить и размышлять, но просто продохнуть большое, важное (главное!), но привычное и любимое дело.

* * *

К концу октября реки встали, а снегу навалило под самые крыши. Только вызвездило небо, как москвичи увидели дивную, но от необычности и страшную картину: на небе три ночи полыхали красным, зеленым и желтым, то разливаясь на полнеба, то свертываясь в узкие ленты, то разгораясь пожаром, то затухая вовсе и снова вспыхивая, потрясающе прекрасные, жуткие огни. Примета считалась недоброй, но и без нее все готовились к новым бедам. С фуражом было очень тяжело, и семь полков, стянувшихся к Серпухову в начале ноября, породили кошмарные проблемы в отношении снабжения. А ведь надо было позаботиться и о коломенцах, да еще с запасом на случай прихода рязанских и пронских полков.