Владимир Кожевников - Забытый - Москва

- Привыкаешь? А куда одежу монашескую дел?

- Э-э-э, брат... У них тут с этим, оказывается, строго. Не то что с твоим отцом Васильем.

- Если уж отец Василий не строг!..

- Выходит - не строг. Тут меня сразу к архимандриту, и допрос. К какой обители принадлежишь? Почему при княгине? Пришлось ответ держать. Монастырь, говорю, немцы спалили, из всей братии нас четыре человека осталось. Игумен сгорел...

- Так и было?

- Ну а как же!

- Ты мне не рассказывал никогда.

- Случая не было.

- Ну ты и скромник...

- А то нет? Ну вот, погорели, говорю, все, некуда сперва и приткнуться было, да и душа горела отомстить тупорылым. А потом так случилось... А-я-яй, - говорят, - как же так? Коли в мир ушел, одеяние иноческое сними, а коль в Божьих слугах остаться желаешь, ступай в монастырь. Я им: мол, слово Божие людям хочу нести. А они: испроси благословения у иерарха, да ступай, куда он пошлет, в леса и пустыни, где о Боге еще не слыхивали. А тут и без тебя есть кому о НЕМ говорить. И пришлось мне переодеться от греха. Да и княгиня заволновалась. Чуть до слез меня не довела, истинный Христос.

- Это еще как?

- Говорит, ну как пошлют чухну или корелу какую-нибудь просвещать, как я тут без тебя? Ах, думаю, детынька ты моя родненькая, - монах шмыгнул носом и длинно присосался к жбану, а оторвавшись, досадливо махнул рукой: Раньше надо было переодеваться.

- Почему?

- Ботагоз забеременела.

- Ну и что?

- Не повенчают меня с ней, вот что. Останусь ли монахом, выгонят ли все равно, сам понимаешь. - И он опять приложился к жбану.

- Ах ты Господи! - Дмитрий по-настоящему расстроился. - Как же теперь?

- Ничего, сыне, - монах накрыл своей лапищей его руку, похлопал успокаивающе, - до сих пор жили и дальше устроимся как-нибудь. Я и то не унываю, а уж тебе... У тебя своих забот будет по самую макушку. Привыкать надо, вживаться. С волками жить, по вол... - он поперхнулся и покраснел как рак, - то бишь... я ведь хотел сказать...

Дмитрий весело-изумленно вытаращился на него. Монах плюнул и начал креститься:

- Вот ведь черт-то, он всегда рядом торчит! - поплевал через левое плечо и загоготал на всю палату. Дмитрий ему вслед.

Меж тем стол уже плотно уставили блюдами, многие из которых Дмитрию были совсем не знакомы, и он с вожделением на них поглядывал.

- Отче, давай-ка, зови Константина, да угостимся! А то я... мочи нет!

- Давай, давай, начинай, в чем же дело, - монах снова хлопает в ладоши, вызывая слуг, - и этого, Ефима, если не возражаешь (Дмитрий мотает головой с полным ртом, мол, не возражаю), умный он мужик, полезный. Только ты не очень наедайся и напивайся. САМ может потребовать.

- Кто?!

- Алексий.

- Алексий? А разве он не в Коломне?

- Еще чего! Будет митрополит всея Руси по чьим-то свадьбам разъезжать. Там свой храм, свой священник. Тут он, у себя. Его келью первую отстроили. Стройку за нашими теремами заметил? То хоромы великокняжеские, там еще дел много. А за ними, позади Успенского храма митрополичья "Крестовая" келья. Невелика, потому и отстроили быстро. Вообще, хоть и митрополит, а скромно живет, строго.

- А почему думаешь, что он так меня сразу и кинется звать?

- Сильно тобой интересовался. Сейчас срочных дел у него нет, а вы как приехали, ему ведь сразу доложили. А как митрополиту докладывают? Прибыл, мол, князь Волынский, просит благословить. Он возьмет и скажет: зовите благословлю.

Монах как в воду глядел. Едва они успели усадить за стол Константина с Ефимом, как вбежавший без зова слуга пошептал что-то на ухо монаху. Тот прихлопнул ладонью по столу и весь сразу как-то подобрался, как кот перед прыжком, вздохнул глубоко:

- Ну вот, князь, пошли. Зовет. Вы, ребята, простите, что так вышло, угощайтесь тут вволю, нас дожидайтесь, а мне князя проводить надобно, - и резко встал из-за стола.

* * *

В переднем углу Крестовой кельи, под большим, чудно сияющим окладами иконостасом, на невысоком удобном креслице с бархатной подушкой под ногами сидел совершенно седой, с густой, но не очень длинной бородой, одетый в темно-вишневую рясу человек.

У Дмитрия не было времени в него вглядеться, войдя, он успел лишь окинуть все взглядом и тут же должен был поклониться, исполняя указания, нашептываемые на ухо сопровождающим служкой, а после поклона, опустив голову, глядя в пол, подойти к сидящему и стать перед ним на колено, принять благословение.

Этот первый взгляд молнией выжег в его мозгу все, до мелких подробностей, детали обстановки: и множество дивных икон в иконостасе, и прекрасное, хотя и неожиданно скромное, облачение митрополита, и лавки вдоль стен, поднятые на три ступеньки над полом и покрытые богатыми, искусно расшитыми зелеными полавошниками, и яркая желтизна новых бревен в стенах, и даже свежая пакля конопатки меж бревен.

Митрополит благословил, Дмитрий поцеловал руку, сухую, жилистую, крепкую и цепкую, но бледную, с пушком и дробью старческих веснушек, и поднял глаза.

Он глянул жестко, на всю силу своих тяжелых глаз, желая сразу дать понять, кто он, и понять самому, с кем же он имеет дело, кто же такой этот Алексий, о котором такая молва.

Глянул и... И утонул в бесконечной глубине встретивших его глаз. Острые, мудрые, внимательные, светло-карие, но почему-то казавшиеся темными, они ничем, в отличие от руки, не напоминали о семидесяти с лишним годах, проведенных на этой земле.

Взгляд их не был жестким, не давил, не переламывал, вообще не производил впечатления силы. Он безмятежно и ясно, с утверждением спокойной доброты просто впитывал в себя, поглощал всю бешеную энергию, посылаемую ему Дмитрием - и все!

Хотя лицо Алексия было серьезно, глаза как будто чуть улыбались, и ободряли, и немного журили: не смущайся, сынок, но и не ершись; ишь, как сердито смотришь! Боишься - обижу? Не бойся; что заботит? что печалит? Скажи.

Дмитрий вспомнил деда Ивана на болоте, козла Федьку: "Да-а!.. Каков! Куда ты, сопляк, со своими глазенками?! Эх, гордыня человеческая... Думал ведь, что смогу что-то противопоставить, потягаться, побороться... О чем тягаться?! Он только взглянул, и сразу всего тебя понял, догола раздел, повертел с боку на бок, как дитя в колыбельке, и по попке - хлоп: молодец! расти большой! А ты...

Он склонил голову и уставился в пол. На душе стало как-то странно (никогда так не бывало): и стыдно немножко, и любопытно, и тревожно вроде, и радостно, а над всем этим какой-то необыкновенный душевный уют, который, если его хоть приблизительно выразить словами, напоминал то чувство, когда поздней осенью, из грязи, сырости и холода вернешься домой, вымоешься, обогреешься и развалишься около теплой печки - дома! И никуда не надо идти, ехать, торопиться. Дома!

Именно тут, в этот момент почувствовал Дмитрий себя в Москве - дома! И навсегда!