Григорий Козинцев - Наш современник Вильям Шекспир

Государственный переворот, осуществленный Клавдием, - обычная уголовщина; это даже не захват власти, а мелкая кража. Корона Дании - символ величия власти - для короля, подобного Клавдию, лишь ценный предмет, вещь, которую можно украсть, как и всякую другую, если она плохо лежит: стянуть, чтобы потом содрать за нее подороже. Гамлет старается высказать эту мысль как можно яснее, сделать наглядным понимание Клавдием природы власти. Нынешний муж Гертруды "жулик, стащивший государственную власть, укравший с полки драгоценную корону и спрятавший ее в карман!"

Некогда священнослужители возлагали венец на главу государя, и особа его становилась неприкосновенной. Теперь корону стащил вор и упрятал в карман. Там она и находится вместе с табаком, складным ножом и неоплаченным счетом из харчевни. То, что произошло, - не государственный переворот, а мокрое дело.

Поэзия доводит прозаичность метафор до пародии. Но так как предметом пародии являются наиболее дорогие для Гамлета жизненные связи, то это трагическая пародия.

"В чем моя вина, что ты смеешь обвинять меня так громко и грубо?" спрашивает Гертруда.

Гамлет отвечает, что ее проступок "лишает брачный союз души и превращает сладчайшую веру в набор слов".

Человеческие отношения обездушены.

В "Короле Лире" герцог Альбанский говорит: жизнь движется к тому, "что люди станут пожирать друг друга, как чуднща морские".

Общество, изображенное в "Гамлете", ужасает не сходством с диким существованием хищников и не особой жестокостью, напоминающей кровожадность чудищ, но пустотой бездушия. Из жизни исчезло возвышенное и духовное. Ужасны не зверские преступления, а обыденность отношений, лишенных человечности.

Раскрашенные слова создают лишь подобие человечности и возвышенности. Это - ложь. Чтобы ее разоблачить, Гамлет противопоставляет подмалевке физиологическую грубость, которая не имеет пределов. Наследник престола говорит королеве, что ее брак - блуд в загаженном свином хлеву. Сын орет на мать, что она валяется в зловонном поту продавленной кровати, замаранной распутством. Джентльмен разговаривает с девушкой, которую он любит, как с потаскушкой из грошового притона.

Гамлет хочет заставить людей прекратить лгать. Он выявляет ложь во всех человеческих отношениях и показывает людям мерзость их обездушенной жизни. Он уверен: такое существование может продолжаться лишь потому, что привычка лгать заставила утратить естественные чувства; люди как бы потеряли дар ощущений.

Если бы у Гертруды сохранилось хоть одно человеческое чувство, то и это - единственное - не могло бы сменить прошлую любовь на нынешнюю. Клавдия не мог бы предпочесть даже

Слепорожденный с даром осязанья;

Безрукий, слабо видящий; глухой,

Но чувствующий запах, не ошиблись

Так явно бы!

Цель Гамлета пробудить "заснувшие чувства", растопить жаром образов сердце, "затвердевшее, как медь, от проклятой привычки". Он заставляет видеть и слышать, он оживляет совесть преступника и делает ярким его воображение.

Он возводит в гиперболу пошлое, животное, низменное.

Беспредметных поэтических красот нет ни в словах принца, ни в его внешности. "Зеркалом моды" он был до начала событий, изображенных в пьесе, теперь - по словам Офелии - он ходит в расстегнутом колете, с непокрытой головой, его чулки в пятнах, без подвязок и спустились до щиколоток.

Клавдий рассказывает Гильденстерну и Розенкранцу: наследник престола переменился не только внутренне, но и внешне; он стал непохож на того, кем был.

О "столь изменившемся сыне" говорит и Гертруда.

Характер сумасшествия, изображаемого Гамлетом, мрачен. Принц "резко нарушает свои мирные дни буйным и опасным безумием".

В его поведении не только не видны изящные манеры, но, напротив, желание нарушить этикет, оскорбить двор резкостью и мыслей, и тона.

Обаяние образа возникает вопреки какому-либо представлению о юношеском изяществе, внешней привлекательности. Можно не придавать решающего значения упоминаниям о тридцатилетнем возрасте, тучности и одышке - это лишь отдельные фразы, но считать их как бы несуществующими и не связанными с замыслом автора вряд ли верно.

В скорби Гамлета нет ничего ласкающего глаз и слух. Он презирает показную видимость "украшения и одеяния скорби"; все это лишь обман, способы "казаться". Пресловутый траур принца менее всего связан с его неизменной печалью. Можно было бы рискнуть на неожиданное сравнение: "чернильный плащ" чем-то напоминает желтую кофту молодого Маяковского. Гамлет оскорбляет придворные обычаи; он бесит окружающих, являясь на дворцовые приемы в неподходящем туалете. Его грусть об умершем никогда не носит внешнего, наглядного характера, напротив, он дебоширит в эльсинорских покоях, грубит королю.

Он ругает себя шлюхой, рабом, судомойкой.

Некогда он дарил Офелии не только подарки, но и "слова, столь благоуханные, что подарки возрастали в цене". Теперь он ненавидит эти слова; чем трагичнее его положение, тем резче речь.

"Сцена тени в "Гамлете" вся написана шутливо, даже низким слогом, но волос становится дыбом от гамлетовских шуток", - сказал Пушкин.

Поэзия роли Гамлета во многих ее местах неотделима от низкого, народного слога, выражающего серьезнейшие мысли и чувства трагедии. Гамлет, ненавидящий ложь подмалевок и раскрашенных слов, менее всего напоминает грациозного принца в изящных одеждах.

Это чувствовали и Эдмунд Кин, и Павел Мочалов; упреки некоторых современных критиков в "неблагородстве манер" и "отсутствии величия" относились вовсе не к природным свойствам обоих актеров, а к их восприятию роли. Эти художники искали в своем герое силу, резкость, мятежный дух. Прекрасные манеры и придворное изящество в полной мере изображали и прославленный исполнитель "благородных римлян" Кембль, и лейб-гвардейский трагик Каратыгин. Победа осталась не на их стороне.

Образ Гамлета создавался под открытым небом на подмостках балаганного театра в эпоху еще достаточно грубую. Лондонские подмастерья, извозчики, матросы с кораблей, приезжие фермеры хохотали над шутками Гамлета, сочувствовали его переживаниям. Это был герой понятный и близкий не только ценителям, но н всем тем, кто с трех сторон, стоя, окружал подмостки "Глобуса".

В самом начале семнадцатого века Антони Сколокер писал о двух путях искусства: "Должен ли я писать свое обращение к читателям в духе "Аркадии", которой невозможно дочитаться досыта и где проза и стихи, содержание и слова превосходят друг друга красотой, подобно глазам его возлюбленной; или должен я писать так, чтобы быть понятным стихии простонародья, как трагедии дружелюбного Шекспира?"

Изысканная прелесть поэзии сэра Филиппа Сидни противопоставлялась искусству Шекспира, нравящемуся "всем, как принц Гамлет".