Болеслав Маркевич - Княжна Тата

Голосъ ея зазвучалъ вдругъ тѣми бархатными нотами, на неотразимость которыхъ она всегда такъ разсчитывала:

— Вы бы теперь поэтому съ радостью, вмѣстѣ съ этимъ героемъ, что-то бы тамъ отбивали, занимали и покоряли?…

Невольная улыбка скользнула подъ его большими усами. Онъ повелъ на нее взглядомъ изъ-подъ нахмуренныхъ еще бровей:

— И, конечно, "съ радостью", подтвердилъ онъ тономъ убѣжденія.

— И вы, "конечно", въ эту минуту, продолжала она все тою же шепотливою, кошачьею интонаціей:- вы ужасно злы на maman и на меня, повторила она упирая, за то, что мы васъ уговорили, умолили чуть не на колѣняхъ, не дѣлать этой глупости ѣхать на войну, гдѣ и безъ васъ много охотниковъ жертвовать жизнью, а оставаться съ нами, съ друзьями, которые безъ васъ, вы это очень хорошо знаете, просто всѣ пропали бы?…

Она не ошиблась въ разсчетѣ: Скавронцевъ растаялъ.

— Ну, и скажите мнѣ пожалуйста, весело говорилъ онъ въ отвѣтъ, укладываясь обоими локтями на перила и прижимаясь въ нимъ своею широкою грудью, — какая мнѣ за это награда? За то, что я люблю васъ всѣхъ, привыкъ, знаю, что, дѣйствительно, полезенъ вамъ, и потому имѣлъ слабость послушаться васъ съ княгиней… и все-таки, признаюсь тѣмъ откровенно, каждый день мучаюсь мыслью, что мнѣ слѣдовало быть бы не здѣсь, а тамъ, за Дунаемъ… за это вы меня шпигуете и выводите изъ терпѣнія каждый день… такъ я говорю, а?

Она засмѣялась:

— Вы "любите", сказали вы. — Въ томъ числѣ и вашу покорную слугу, надѣюсь?

— И даже въ особенности! вырвалось у него какъ-то невольно.

Она вдругъ замолкла, какъ бы охваченная какою-то внезапно налетѣвшею на нее мыслью, и остановила на немъ долгій, лучистый и трепетный взглядъ.

— Развѣ это еще можно? промолвила она наконецъ.

— Что "можно"? повторилъ онъ не понимая.

— Любить меня "особенно"?… Знаете-ли вы, что я уже давно въ этомъ отчаялась!… Александръ Андреевичъ, нѣтъ, безъ шутовъ, скажите мнѣ, положа руку на сердце, можно ли меня теперь, такою, какова я и какою вы меня видите и знаете въ настоящую пору, можно-ли меня еще любить… вы понимаете, что называется любитъ?…

— Васъ?… Безъ ума!… вскрикнулъ онъ, въ порывѣ нежданной для него самого страстности, налегая на рѣзное дерево балюстрады такъ, что оно крякнуло подъ его напоромъ.

— Не ломайте моего балкона! ласково улыбаясь ему; проговорила Тата. — А вы это хорошо сказали, промолвила она;- значитъ, на вашъ глазъ отпѣвать мнѣ себя заживо пока еще не нужно?

— Что вамъ въ моемъ глазѣ! внезапно отвѣчалъ онъ: мнѣ, по-настоящему, и глядѣть-то на васъ не слѣдовало бы!

И онъ слегка покраснѣлъ даже. Она расхохоталась.

— Это почему?

— А потому что не въ мои годы… и не вамъ… Я вамъ въ отцы гожусь, а не…

— Ваши годы? прервала Тата;- да еслибъ я разсчитывала еще выйти замужъ, то ужь, конечно, только за человѣка вашихъ лѣтъ… Вы только старите себя напрасно, милый Александръ Андреевичъ, опускаетесь, не обращаете вниманія на вашъ туалетъ; это совсѣмъ ужь не похвально.

Старый гвардеецъ торопливо и растерянно повелъ главами на свое поношенное пальто, висѣвшее мѣшкомъ кругомъ его высокаго и еще не тучнаго стана, на пыльные, потерявшіе всякую форму сапоги свои, и покраснѣлъ еще разъ, но уже изъ иного побужденія, менѣе похвальнаго пожалуй, по своему мотиву.

— Пойдемте однако, молвила княжна вставая, — maman, я думаю, ждетъ не дождется почты… ОбъАнатолѣ ничего нѣтъ сегодня?…

Скавронцевъ на другой же день отправился по желѣзной дорогѣ въ одинъ изъ большихъ городовъ южной Россіи и вернулся оттуда черезъ двое сутокъ съ огромнымъ чемоданомъ, набитымъ съ верху до низу всякимъ зимнимъ и лѣтнимъ платьемъ, бѣльемъ самыхъ модныхъ фасоновъ и обувью всякаго вида. Очень ужь чувствителенъ былъ для него упрекъ княжны въ томъ, что онъ "опускается". "Тамъ, въ полку, никто рѣшительно лучше меня не одѣвался", говорилъ онъ себѣ, морщась при этой мысли во все продолженіе своей поѣздки, — "а тутъ дѣйствительно сапожникъ, сапожникомъ сталъ, чортъ меня дери!…" И вмѣстѣ съ тѣмъ слова дѣвушки, что онъ "напрасно старится", что еслибъ она еще думала выйти замужъ ("да еще какъ думаетъ", прибавлялъ мысленно Александръ Андреевичъ), то не иначе какъ за "человѣка его лѣтъ", — не выходило у него изъ головы. "И что я за старикъ и въ самомъ дѣлѣ", разсуждалъ онъ, "любаго жеребца степнаго подъ собой укрощу, здоровъ, и аппетитъ, и все; тамъ ("тамъ" у него неизмѣнно означало Петербургъ,) показали бы мы еще себя, потому вся жизнь кругомъ бодритъ тебя, толкаетъ… а тутъ, конечно, поневолѣ раскиснешь, опустишься… Этотъ, какъ бишь его, посланникъ нашъ", вспоминалъ онъ случай, разсказанный ему тою же Татой нѣсколько лѣтъ предъ этимъ, — "вѣдь тотъ, напримѣръ, на седьмомъ ужь десяткѣ взялъ да и отбилъ жену-красавицу у молоденькаго секретаря; такъ что тутъ считать года!… А удивительная эта Тата, удивительная, и гдѣ у нихъ глаза, у всѣхъ этихъ дураковъ теперешнихъ!" являлось неизбѣжнымъ вѣнцомъ всѣхъ его такихъ бесѣдъ съ самимъ собою.

Когда послѣ его возвращенія въ Большіе Дворы онъ встрѣтился съ нашею княжной, она съ первой же минуты заключила о вліяніи своемъ на него и по метаморфозѣ въ его наружности, и по чему-то странному, непривычному, оказавшемуся вдругъ въ его отношеніяхъ къ ней. Вмѣстѣ съ замѣной его покойнаго пальто-мѣшка моднымъ пиджакомъ съ таліей, его безцеремонная интимность съ нею перешла какъ-то внезапно въ тотъ дружескій, но нѣсколько холодный тонъ, съ какимъ благовоспитанный свѣтскій человѣкъ обращается съ дѣвушкой близко ему знакомою, но на которой онъ не намѣренъ или не можетъ жениться. Тонъ этотъ какъ-то безсознательно принятъ былъ Скавронцевымъ подъ впечатлѣніемъ воспоминанія о страстномъ его отвѣтѣ на вопросъ Тата, "можно-ли еще любить ее", въ чемъ онъ очень каялся предъ самимъ собой. "И глупо, и не годится", говорилъ онъ себѣ; онъ такъ долго почиталъ себя относительно ея чѣмъ-то въ родѣ роднаго дяди, чуть не отца, и вдругъ "ферлакуромъ" себя поставить, "Сердечкинымъ", добавлялъ онъ, преувеличивая съ какимъ-то тайнымъ удовольствіемъ значеніе вырвавшагося у него въ ту пору восклицанія и степень проистекавшей оттого въ его глазахъ вины предъ нею… Все это само собою тотчасъ же угадано было Тата — и показалось ей очень забавнымъ. Она сама вызвала его тогда на тотъ отвѣтъ и очень была рада ему, какъ искреннему образчику впечатлѣнія, какое она "вообще" способна еще внушать мужчинамъ даже такихъ лѣтъ какъ Скавронцевъ, — вызвала потому, что думала тогда о Бахтеяровѣ, думала съ мучительною тоской обо всей этой ея невозвратной "исторіи" съ нимъ… А онъ, этотъ строгій ворчунъ ея юныхъ лѣтъ, этотъ авторитетъ всей ея семьи, онъ принялъ это по собственному адресу, увлекся, ѣздилъ нарочно "se rendre beau pour elle", и вмѣстѣ съ тѣмъ боится себя выдать и вздумалъ играть въ сдержанность и холодность… Погоди же, я тобой займусь!" рѣшила Тата, обѣщая себѣ отъ этого нѣкоторое веселое развлеченіе въ однообразіи успѣвшихъ уже порядочно опостылѣть ей филантропическихъ своихъ заботъ.