Николай Крыщук - Расписание

Странно. Особенно то, что касается красоты. Чего бы тогда так радоваться нам разнообразию в искусстве, если оно рождено всего лишь эстетическим несовершенством художника?

На мой взгляд, совершенно очевидно, что философия - род искусства и что рождается она в процессе некоего опыта и переживания. Правда, для будущего философа более значимы, вероятно, не столько сюжеты и характеры, сколько некий порядок вещей и общая атмосфера. Не стиль, а регламент, не экспрессия, а закон.

В биографии художников чуть ли не всякая деталь становится системообразующей. Например, мать в детстве целовала маленького Марселя в лоб, а не в губы, как он просил, и это в немалой степени повлияло на художественный мир Пруста. Легко проследить, как отношения Кафки с отцом способствовали формированию кафкианства. А вот поди при этом разберись, как любовь Ницше к Лу Саломе отразилась в его книге "Так говорил Заратустра"? Между тем отношения Лу Саломе с Рильке внятно отпечатались хотя бы в "Книге о бедности и смерти"...

Но для философа, повторяю, более важны не столько психологические сюжеты, сколько порядок вещей. Однако что это такое? Чехов заметил как-то устами своего героя, что "ветхость университетских построек, мрачность коридоров, копоть стен, недостаток света, унылый вид ступеней, вешалок и скамей в истории русского пессимизма занимают одно из первых мест". При всем лукавстве его, заявление это скидывать со счетов не стоит.

Вот, может быть, в чем причина нашего неутомимого следопытства. Лирический этап (ностальгия) этих походов в прошлое в какой-то момент исчерпывает себя. Потому хотя бы, что с возрастом оказывается почти исчерпанной или, во всяком случае, не столь существенной в целом лирическая подоплека жизни. А содержание личного опыта вольно или невольно, осознанно или нет становится чрезвычайно актуальным. И тут внутри нас начинает работать философ.

Мы можем забыть прочитанные книги или дерево, под кроной которого давали клятву. Но при этом неустанно идем вспять по берегу реки в поисках истока собственной спонтанной философии, и забыть о его существовании не можем и не хотим. Вернее же так: чувство не может забыть, память силится вспомнить, разум не в силах осознать.

* * *

"Драма уже окончилась, но что-то, относящееся не столько к сюжету

и характерам, сколько к сцене, атмосфере и условиям развития

действия, - остается недопонятым, и я, сэр, с авансцены, задним числом ввожу

зрителя в обстоятельства, самим действием непроясненные.

Но это - упаси Боже - не моралитэ, о нет! Я бы назвал это, пожалуй,

уточнением впечатления, уже сложившегося

у зрителя, но еще не оформившегося в мысль".

Александр Пятигорский.

"Вспомнишь странного человека"

Я никогда не возвращался в те места, где мне было хорошо. Не считая, конечно, родного города - он давно стал фоном развернутой в пространстве и времени биографии. Тут никак уж не минуешь дом, в котором сначала воровал оладьи с тарелки, а спустя годы целовался под столом с соседской Светкой; кирпичную школу, обустроенную в бывшем военном госпитале и укравшую у меня два-три первых и самых, вероятно, дорогих обольщения; сад, по которому гулял с сыном. Как заглядывал он в мои глаза - с непереносимой надеждой и доверчивостью.

Однако оставались все же и в этом пейзаже свои прорехи. В них-то я никогда физически и не проваливался, не уходил, - только памятью, что, конечно, естественно, но все же как бы и не считается.

А тут именно что ушел, то есть попросту сел на электричку и поехал.

До чего все близко в этой жизни, как подумаешь! Через пятьдесят минут я уже был на месте и окунал свои подошвы, говоря красиво, в пыль прошлого. Но от прошлого-то здесь ничего и не осталось, о чем, конечно, можно было заранее догадаться, даже не обладая сверхъестественным воображением. История и итог подобных паломничеств хорошо известны. Готовить себя к разочарованию в этой ситуации так же глупо, как играть с самим собою в прятки.

Не знал, разумеется, куда ехал, но знал, на что шел.

Прежде всего, все заросло. На месте нашего домика рос шиповник с выбеленными дождем розовыми лепестками. Маршруты прежних тропинок невозможно было вычислить - на их месте шла своя, лесная, лужаечная жизнь. А ведь была в них продуманная, ногами и годами образовывающаяся целесообразность, которую я когда-то хотел оставить в наследство сыновьям.

Пахли неизвестно как зашедшие сюда сирень и жасмин - под их тенью давно погибла не слишком старательно возводимая нами клубника.

Шашлычное пепелище нашел по огромному, принимавшему на себя ветер кусту лопухов. Это не лопухи, подумал, это слоны непримиримо сошлись лоб в лоб и трясут своими ленивыми ушами. И тут же устало: "Ах, оставь! К чему плести новые мифы? Тебе здесь не жить".

Что правда, то правда. Может быть, именно это, а вовсе не предательство пейзажа рождает в паломнике грусть. Потому и воображение не созидательно. Ему все представляется, что какой-то пачкун замазал дилетантским наброском шедевр старого мастера. Хочется соскрести и открыть миру то, первозданное.

Но кому-то некогда хотелось и твое "первозданное" соскрести как подделку, не так ли? С другой стороны, то, что ты видишь сейчас, возможно, является творением нового гения, и работа еще не закончена, однако в веселом соавторстве тебе отказано, и грусть по этому поводу рождает зависть и ревность.

Так примерно размышлял я, направляясь к станции. И всякое новое соображение не наполняло смыслом, а, напротив, опустошало душу, лишая ее какой бы то ни было личной перспективы.

Почти вровень со мной, лениво взрыхляя дорогу, шла немолодая дама со своим спутником. Глаза дамы придерживались давно задуманного выражения брюзгливой умудренности и при этом какого-то джульеттомазиновского удивления. Она то и дело накручивала на палец длинный локон, который норовил попасть ей в глаз.

Мужчина сопровождал ее, не отвлекаясь, впрочем, от движения своих парусиновых штиблет, как будто боялся, что они вот-вот что-нибудь без его ведома выкинут.

- Каждое утро я начинаю с газет, - говорила дама. - Не понимаю, как люди живут без новостей. Так можно и конец света когда-нибудь пропустить.

- Ну, это вряд ли, - улыбнулся мужчина.

- Не ухмыляйся, пожалуйста. Во всяком случае, о нашей текущей жизни, поверь, я знаю чуть больше, чем ты.

"Что за тоска, дядя! - подумал я. - Клянусь, дома их ждет не менее трех кошек и хотя бы один питон".

- Да, - продолжала домохозяйка, - раньше сочиняли оперы "Жизнь за царя", а сегодня пишут детективы "Жизнь за квартиру".

- Жилищный вопрос их испортил, - как бы про себя сказал мужчина.

- Не надо цитировать! - вскрикнула женщина. - Цитировать я сама умею.

Она явно набирала темп, и, сохраняй я прежний шаг, мне, возможно, удалось бы узнать причины наших бед, а также глубоко продуманный план выхода из кризиса, но я, пользуясь относительной молодостью, прибавил хода.