Леонид Андреев - Том 6. Проза 1916-1919, пьесы, статьи

Смеется и подошедший Монастырский, смеются все.

Монастырский. Хватил, капитан!

Прелестнов. Нет, позволь, Егор! Я рыцарь, я обожаю дам и преклоняюсь, за что и сам обожаем всю жизнь, но — фанаберии не терплю. И на ленте ведет собачонку!

Монастырский (Таежникову, укоризненно). Михаил!

Таежников. Оставь, Егор, сам знаю, что надо знать. Поговори лучше с Полиной Ивановной, смотри, как она загрустила.

Паулина. Нет, я уже немножко прошель. А собачки я не видаль.

Прелестнов. Так прелестно выразился лишь поэт! Егор, наполним фиалы! Но какой чреватый день: точно рог изобилия прорвался над нашей головою… И на ленте ведет собачонку! Кладбищенский, — пей!

Таежников. Дайте и мне стакан. За ваше здоровье, капитан, за то, чтобы ваш бодрый дух всегда остался светел и невозмутим!

Прелестнов. И невозмутим. Аминь. Идет!

Монастырский. За твое, Миша!

Таежников. Господа! Танечка! Полина Ивановна! Стоит ли из-за того, что на нас дважды нападали враги…

Прелестнов. Верно, дважды! Но отбиты!

Таежников. Стоит ли из-за этого отдавать дьяволу тоски наши редкие и лучшие минуты?

Прелестнов. Не стоит! Положительно!

Таежников. В розовых одеждах идет к нам дьявол белых ночей — и у дьявола бывает праздник, пусть будет праздник и у нас!..

Паулина (шепчет). Я боюсь дьяволь.

Прелестнов (также) . Это аллегория.

Таежников. Взгляни, Егор: не то же ли небо над нами? Вслушайся: не тот же ли воздух обвевает наши лица? Злая судьба бедняков насмеялась над нами, мы ограблены, мы унижены, мы изгнаны на пустырь из пиршественных палат — но не с нами ли Бог и вечная природа? Смотрите: вот каменные стены лезут на нас, чтобы отнять последний воздух у нашей груди, — а мы дышим! Вот мусором и известкой они загрязнили всю землю, придушили траву, — а цветок-то вырос! Где цветок, Егор?

Паулина. Вот. Ах — он уже завял. Бедненький!..

Монастырский. Ты прав. Михаил, — долой уныние и хандру. Гавриил, фиалы!

В некоторых окнах домов, на высоте, уже зажглись неяркие огни; длинным рядом светлых пятен вспыхнули окна дальней фабрики. Темнеет.

Таня (тихо). У вас болит сердце, Михаил Федорович?

Таежников (счастливо улыбаясь). Болят, Таня! Долой уныние, — но не надо шума и громкого смеха, друзья. Будем тихи, печальны и радостны в нашей печали. Глядите: в домах уже загорелись огни… и можно ли не любить людей, не верить, не искать их объятий, когда видишь эти огоньки перед наступающей ночью?

Молчание. Все задумались. Монастырский декламирует сдержанным басом.

Монастырский.

Занавес

Осенний темный вечер.

В доме благополучие: Горожанкин пришел трезвый и полностью принес жалованье: по этому случаю был обед с гостями, а после обеда Елизавета Семеновна устроила стуколку. Играют на орехи. Стол придвинут, ввиду недостатка стульев, к кровати Горожанкина, на которой сидит он сам и льнущий к нему счастливый Сеничка. Горожанкинв вицмундире, галстух ему повязывала Елизавета Семеновна, и вообще видом он чист и праздничен, но в хитрых глазах и выражении ширококостного, мясистого, красного лица таится вражда и презрение ко всему этому благополучию и благородному фасону: всей душой хотел бы он оказаться в кабаке, за шкаликом. Елизавета Семеновна одета также празднично, для гостей, в кружевной наколке; похудела и кашляет еще больше. Таня — все та же. Из гостей присутствуют: Монастырский, капитан Прелестнов, Паулина и старичок из богадельни, Яков Иванович; играть он, по слепоте и глухоте, в сущности, не может, но тоже — держит карты. Посередине стола всякое угощение: пастила, пряники, леденцы и даже яблоки. Таежниковне играет и лежит у себя на постели, за полуотдернутым занавесом. Лежит он на спине, с открытыми глазами, руки закинуты за голову — не то прислушивается, не то думает упорно о своем. Исхудал, и бородка кажется еще чернее. При открытии занавеса за столом общий смех. Смеются над Яковом Ивановичем, перепутавшим карты.

Паулина. Он думаль, что это дама!.. Фи, это король!

Сеня (хлопает в ладоши), Вот так дама! С бородкою! Папа, Яков Иваныч думал, что это дама!

Таня. Тише, тише, Сеня, Яков Иваныч ошибся.

Горожанкин. Не толкайся, Семен. — Ты что же это, Яков Иваныч, за дамами приволакивать? А еще в богадельне живешь — не знал я, что у тебя такая слабость к дамскому полу!

Сеня (в восторге) . Яков Иваныч дам любит!

Прелестнов. Этаким манером, сударь мой, вы и меня при всех моих регалиях за даму почтете — кхе… кхе!

Сеня (в еще большем восторге). Капитан — дама!

Горожанкин. Я тебе говорю, не толкайся!

Елизавета Семеновна (строго.) Перестань, Сеня…ты и папе мешаешь. Чему тут смеяться? Яков Иваныч слепенький, он в богадельне живет, и тут вовсе не над чем смеяться. (Громко.) Яков Иваныч! Правда, какие глупые: смеются!

Яков Иванович. Перепутал, матушка, перепутал. Показалось мне, что это юбка, а бороды-то и не приметил, да.

Сеня. Юбка!

Яков Иванович смеется вместе со всеми.

Яков Иванович. Бороды-то, да.

Монастырский. Бывает… Гавриил, погляди пока мои карты, а я побренчу. (Наигрывает тихо на гитаре и иногда так же тихо подпевает.)

Одну минуту все, перестав играть, слушают его.

Прелестнов. Пасс!

Паулина. Стучу.

Елизавета Семеновна. Втемную. Яков Иваныч, пастилы не хотите? Пастилы, я говорю, пастилы! Кушайте, пожалуйста, я вас очень прошу… Таня, подвинь же к Якову Иванычу пастилу, положи ему на блюдечко. Мне четыре карты. Кушайте, Яков Иваныч! Сегодня моему Тимофею Аристарховичу генерал обещал награду…

Таня опускает глаза, сам Горожанкин быстро и глумливо взглядывает на жену и принимает серьезный вид.

…да, небольшую пока, но потом обещали еще: генерал его так любит. Вот мне и захотелось доставить себе небольшое развлечение, мы живем так замкнуто… Поправь галстух, Тимофей Аристархович.

Горожанкин (сдерживаясь). Надоели вы мне с этим галстухом, Елизавета Семеновна. Ведь хорошо же.

Елизавета Семеновна (строго). Дай, я сама поправлю… подержи карты, Сеничка. (Поправляет.)

Горожанкин (сдерживаясь). Ну вот… ладно, ладно.