Владимир Курносенко - Прекрасны лица спящих

Чупахин сунул трудовую в карман и ждал дальнейших распоряжений.

- Ну лады, Конст...тин Тимофеич! Беру! - впрочем, вяло, тоже, вероятно, устав, подытожил начальник. - Но, - указательный палец вверх, пре-дуп-реж-даю! Кровь, моча, рвотные массы... Салоны в машинах придется мыть... И ежли я тебе две ставки положу... потом, когда тряпку держать научишься, деньги смешные... для мужика

то! - И не удержался: - Для бородатого-то...

"А может, уйти все ж таки?" - шмыгнула у Чупахина искушающая мысль.

Моча, кровь... Контакты... Улыбаться надо не надо. Речи пьяные. Сон неизвестно среди чего... Советы...

Но он не ушел, Чупахин. В воображении замерцал, зазыбился у него силуэт женщины, соответствующей его нежности своим строением. Склоняя на грудь аккуратно причесанную головку, она медленно-медленно, как при съемке рапидом, отворачивалась от него, собираясь без упрека, понимающе-горько исчезать.

- Ну так что же, голубок? - поднимаясь и не протягивая руки, с веселой насмешливостью вопрошал опять воротившийся в свою нишу недавний брат. Будем работать санитаром на "скорой помощи" или уж не будем? Э-э... Ну?!

- Будем! - тоже вставая, отвечал Чупахин с отвратительной - он чувствовал - солдатской улыбкой. - Спасибо огромное за такое ваше внимание!

Главврач глянул было внимательней: всерьез или издевается Чупахин над ним или неизвестно чем, - но (и поднадоело, и плевать) махнул, фигурально выражаясь, на все это вместе рукою. К нему в полном объеме возвращалась прежняя ответственно-усталая эта повадка.

- Лады! - опустился он за стол. - Иди, голубь, к старшему фельдшеру, тамо график составляют как раз... Скажи, чтоб поставили... Я, скажи, велел.

* * *

Если бы литература

Мне помогла хоть немного:

Освободила от службы

Вечной погони за хлебом.

Горячая была.

Приняв душ, Чупахин намешал в кипятке дешевенького кофе и, вытащив из ящика рябые от правки листы на скрепочке, возлег с ними на тахту, намереваясь, как он это называл, "поработать". Надеялся заглушить горький осадок от столь внезапного, потрясшего слабые его нервы трудоустройства.

На скрепочке был опус, нечто вроде беллетризованного эссе о творчестве бывшего земляка - Николая Колодея, возле коего (как обозначалось для себя) было ему, Чупахину, легче дышать в цементные семидесятые годы.

Когда Чупахина заваливали на приеме в Союз писателей в местном отделении, он, Николай Колодей, Николай Федорович для Чупахина-то, был единственным человеком, кто публично заступился за него на сем позорище.

- А-а, - морщась и улыбаясь одновременно, говорил он, бывало, о литерату

ре, - сдалась она тебе!.. Тоже, добра-то...

А Чупахин, вишь ведь вот, не верил.

Родом Колодей был с рабочей окраины, отличник и спортсмен от юности, а потом пописывающий юмористические рассказцы инженер; в золотые шестидесятые - один из героев того исполненного непритязательной поэзии времени.

А в семидесятые он, юморист и вроде бы несерьезный прозаик, неожиданно для всех написал три подряд автобиографические повести. Про детство. Про отца. И, последнюю, про мать. Про то, как отец ходил на войну, как умирал. Какой была мать. "Всю себя отдала другим, всю свою жизнь - словно в землю высеяла..."1 И сразу сделался известным, лучшим в своих краях, вызывающим доверие у страждущих и жаждущих, таких, как Чупахин, переведенным инно на худо-бедно какие-то языки... Но в начале восьмидесятых что-то такое сбилось, помрачилось в его душе. Остроумный, справедливый и честный, то, что называется "веселый сердцем", в охотку прежде гулявший на всякого рода "пирах духа" и просто пирах, он все чаще пил в эту пору один. Жена требовала денег, дочь трезвения, а дела шли хуже и хуже. Когда ж разразились времена "демократические", он вовсе ощутил себя не у дел и, подобно двум-трем другим сокрушенным сердцем литшестидесятникам, повесился посредством брючного ремня на спинке кровати одного из подмосковных домов творчества...

"Пора достойно умереть,

Пора нам умереть достойно.

Не ждать, пока благопристойно

Нас отпоет оркестров медь.

Наш бой проигран - и шабаш!

Хоть мы все время наступали,

Да не туда коней мы гнали,

Промашку дал фельдмаршал наш.

Не тех в капусту посекли,

Совсем не тем кровя пущали,

Гремели не по тем пищали,

И слезы не у тех текли.

И вот - лишь дым из очагов,

Дым бесталанных тех сражений.

В нем только наши отраженья

И нет иль не было врагов.

Так что ж, солдат не виноват?

Душа солдата виновата?

А ну, еще разок, ребята:

Ура! И с Богом! И - виват!

И в круп коня кровавый - плеть!

Туда, на эти отраженья!

В свое последнее сраженье

Исчезнуть! Или одолеть?"1

Не одолел, нет, но положил себе тогда, после его смерти, Чупахин - не исчезнет. Он, дескать, напишет про него, расскажет, какой Николай Федорович (Коля) был хороший да благородный, как легко ему, Чупахину, подле него дышалось. Как он, к примеру, отказал в рекомендации в Союз, был уверен, дадут другие, а ему, мол, не совсем по душе чупахинские "завивы и извивы", но, когда после подсчета шаров выяснилось, что Чупахина - "за дерзости" утопили, он, Коля Колодей, вскочил в задних радах, подброшенный пружиной негодования.

- Гниль! - трепеща и задыхаясь, выкрикнул он. - Гниль в Датском королевстве!

И, разумеется, это было прекрасно. Это было то самое. Для Чупахина-то.

Теперь вот, сняв скрепочку, он читал об этом спустя десять лет.

"Мой дар убог, и голос мой негромок..." Эх, как было б замечательно и отлично, коли дело обстояло б именно так. Но было не так. Было беспомощно, неубедительно и фальшиво. Утешать себя даже негромкостью означало обезнадеживающе автору льстить.

У того же Колодея всё было иначе. Он не филосовствовал, не рефлексировал, действуя без затей на самых безусловных ответвлениях ствола известного древа; зато хватало силы быть искренним, музыкальным и понятным большинству адресатов. Отец его, к примеру, был заводской возчик, грезивший про себя беспрестанно неведомо о чем. О чем - Коля Колодей оповещать и не собирался.

Мать "хлесталась" по хозяйству.

"Верила не в Бога, а в то, что жить надо. Необходимо. И что впереди будет лучше. Не может не быть: ведь за что-то хлещется человек"2.

И Коле - хватало. "За что-то..." Чупахину же одно и было по-настоящему интересно - за что? То бишь, "неназываемое и сокрытое", что, как подозревалось, отыскивается ощупью средь самых тоненьких, угадываемых наитием веточек... И получись у него, Чупахина, хоть единожды с подобной затеей (думал он в самонадеянные минуты) - и, кто знает, может, и Колодею не довелось бы в свою в черную минуту тащить из джинсов брючный ремень.

Но это - получись. Если бы да кабы. Очень возможно, что он и вообще шел неверной дорогой. Заблудился, да. Промазал мимо цели. Что он неудачник, авантюрист, банкрот и т.д. и т. п.