Николай Львов - Лубянская справка

Наконец - это он помнил совсем смутно - они с Шушей оказались в его номере, в спальне. Нуша исчезла (значит, победила все-таки Шуша), а в гостиной на диване устроился Манолеску с Марьон. В памяти И.О. осталось несколько ее печальных и разочарованных взглядов, но, вероятно, ей сразу же стало ясно, что с Шушей и Нушей тягаться бесполезно, да и Манолеску она, несомненно, очень понравилась, а так как он тоже был весьма известным человеком в Румынии, то она быстро утешилась и, отвечая на его бурное ухаживание, окончательно забыла о существовании своего далекого жениха.

"Ах, люди, люди!" - проносилось в пьяной голове И.О. в то самое время, когда с дивана уже доносились всхлипывания, урчания, стоны и вскрики. "А ну-ка, Марьон, задай ему жару!" - кричал он, выпутываясь из штанины. "Ну, как канарейки! Да и много ли им надо-то, Господи! Поклевали друг друга, отряхнулись и полетели дальше, как божьи коровки..."

Но в этот момент набросилась на него голая, неистовая Шуша и заиграла с ним, точно кошка с мышонком. И.О. с восторгом уставился на ее ослепительно белые, налитые груди-бомбы (вот-вот сорвутся, и уж тогда так громыхнет, что разнесет пол-Румынии на кусочки!), а она, точно решив подержать его в страхе, медленно повела ими вниз, к животу, накрыла его с головой волосами и, извиваясь змеей, стала опускаться спиралью вниз.

А перед самым рассветом проснулся он весь в поту, выпотрошенный, вычерпанный ненасытной Шушей, с паническим, безотчетным страхом, - в номере уже никого не было, и от этого И.О. почувствовал себя сморщенным старикашкой, оставленным на произвол судьбы. И вдруг что-то словно взорвалось у него в голове, вспыхнуло, да так ярко, что он закричал и весь задрожал от ужаса - теперь-то он точно знал, ясно понял, он голову мог отдать на отсечение, что вчера непростительно ошибся! И.О. судорожно выпутался из разворошенной перины, кинулся в туалет, где при свете всех ламп в отражении большого зеркала он увидел свое голое тело, сплошь покрытое пятнами и пятнышками, на ладонях явно выступили какие-то ранки, на ступнях тоже, голова вдруг заболела противной ноющей болью, заломило все суставы одновременно, он сделал шаг к унитазу и долго стоял над ним так, выворачиваясь наизнанку, обливаясь слезами и рвотой.

В Москву И.О. приехал поздно ночью и впервые за последний месяц необыкновенно обрадовался, даже прослезился от умиления и восторга - ведь что ни говори, а ты снова дома, снова на родном, вонючем Киевском вокзале, где И.О. не раз и не два приходилось коротать ночи - уткнется он, бывало, в какой-нибудь уголок почище, свернется калачиком на скамейке и урвет минут десять-пятнадцать беспокойного сна, пока чья-нибудь нога не заедет ему в лицо или не разбудит милиционер, чтобы выяснить, есть ли у него билет куда-нибудь. И не дай бог, если спросит! - билета, естественно, нет, прописки у И.О. тоже никакой, а это равносильно тому, что и самого И.О. на свете не существовало, - как начинали его в таких случаях допрашивать да составлять протоколы, так все эти процедуры затягивались иногда на целые сутки, а то и больше.

Но сейчас он чувствовал себя богом - ведь он приехал из-за границы! Он избранный! Он прорвался, он еще всем им покажет! Нервно смеясь, болтая с носильщиком, подмигивая проводницам и делая "козу" сонным детям, И.О. прошагал через весь вокзал и вышел на пустынную площадь. "Здравствуй, Москва!" - патетически воскликнул он и дал носильщику рубль. "Москва, Москва, как много в этом звуке... Вернулся я на Родину... Завтра сразу к доктору... Позвонить Мишане..." - радостно проносилось в его голове, и он уже не чувствовал того горя, которое тенью сопровождало его весь последний месяц. "Ну, чем я лучше этого алкоголика? - думал он, осторожно отодвигая от телефонной будки полутруп пьяницы, чтобы можно было открыть дверь. - Или той горбатой девушки, которая с такой завистью смотрела на шикарных пассажиров нашего поезда?! Мне еще повезло - годика через два буду нормальным человеком, женюсь, стану писателем... Да это же, небось, сама судьба - целых два года ни на что не отвлекаться - читай себе да пиши, а? Не случайно ведь Федоровский так обалдел от моего последнего материала! Не-ет, в этом что-то есть, в этом явно что-то есть!"

Мишани почему-то дома не оказалось, то ли уехал куда, то ли ночевал в другом месте. И тут И.О. затосковал, всю радость точно рукой сняло. Ночевать ему было негде, так уж вышло, - вот уже полгода жил он у Мишани и все свои прежние явки порастерял, а после роскошных люксов Румынии необходимость проводить ночь на вокзале казалась ему оскорбительной; звонить же приятелям в три часа ночи тоже как-то неудобно - что же прикажете говорить? Мол, так и так, приехал из-за границы, пусти переночевать? Никто и не поверит. Нет уж, лучше, как в былые времена, когда и приятелей было маловато, и привычнее как-то было - просидеть на вокзале до шести часов. Теперь благо билет и прописка у него есть, а в шесть, когда откроется метро, можно сесть в уголочек вагона на кольцевой линии да проспать часиков до десяти под стук колес да под магнитофонное объявление остановок, а там, глядишь, и кафе всякие откроют, где сразу и помыться можно, и кофейку выпить!.. Да что же это такое?! По всей Москве во всех домах спят тысячи людей, а у него не то что какой-нибудь каморки - у него даже вшивого, клопиного дивана нет, на котором можно было бы прикорнуть! И тут его охватила такая тоска, такое отчаяние, что он чуть не заплакал. "Хорошо быть иностранцем!" - думал он, вспоминая безмятежную румынскую жизнь, где все делалось само собой, помимо его воли.

И он уныло поплелся обратно, кое-как нашел местечко, где можно было сидеть облокотившись, обхватил ногами чемодан, чтобы не украли, и попробовал вздремнуть, но все лезла в башку всякая чепуха - опять от одной мысли об этом он решил встать и немедленно пойти куда-нибудь, в какую-нибудь больницу и стучаться, стучаться, пока не откроют. И чтобы отвлечь себя от этого, он изо всех сил старался вспомнить что-нибудь смешное, но почему-то вспомнил гадкого Федоровского с оловянными глазами, и стало ему еще хуже. Вся надежда была у него на эту румынскую книгу, да и вообще все шло более или менее нормально - карьера, деньги, удовольствия, даже - некоторая известность, и не только в литературных кругах! А теперь все летит прахом - разве возьмут его теперь в штат с этим? Всю жизнь будут шарахаться от него, как от прокаженного, так и будет он вечно писать по договорам, да за других, а о загранице смешно даже мечтать - близко не подпустят. В общем, опять впереди скитания, споры с жадными трусливыми хозяйками, скандалы, уговоры, обещания, ночевки у приятелей и новые хозяйки (не вечно же он будет жить у Мишани) - и так бесконечно, всегда у него будут пьянки, шум, музыка, в общем, все то, чего так не любит советский обыватель и советская милиция. Ох уж это бездомье, эта ненавистная зависимость от вся и всех! И что самое противное, все это отражается в глазах, все впечатывается в твою морду, висит на руках, оттягивает плечи, проявляясь безобразной трусостью, этаким дрожанием голоса, тьфу! Походка убыстряется, ноги семенят, весь ты - сплошная скованность и суетливость одновременно, глазки бегают, и уже на тебя смотрят с презрением (ведь чувствуют, сволочи!), дела приходят в упадок, денег становится все меньше и меньше И, что обиднее всего, для женщин ты превращаешься в абсолютное ничто! А впрочем, какое ему дело сейчас до женщин! И.О. тихонько рассмеялся, вспоминая одну историю, связанную все с тем же жалким бездомьем. Господи! До чего же несчастны иные советские девицы! Пичкают их, бедных, с детства винегретом из тургеневских романов, Зои Космодемьянской да журнальной полемикой "Как сохранить девичью честь", вырастают они дуры дурами, а уж когда становится невтерпеж, тут-то всякие истории и происходят. Какой уж там Тургенев, когда она ванны-то никогда не имела, да всю жизнь прожила в квартире с пятью семьями, да отец у нее алкоголик?! Так как же тут быть с принцем?! с героем?! с рыцарем?! Ну, встретит она, умирая от счастья, такого принца на соседней улочке, а у этого принца - тоже пять семей в квартире, а сам он живет в десятиметровой комнате с матерью, отчимом, детьми отчима, бабкой и дедом, и ничего этому принцу не остается, как тащить дрожащую и упирающуюся "тургеневскую барышню" на грязный чердак или в подвал с крысами и лужами и там "отнимать" у нее "девичью честь", да так, что она век этого не забудет, - вот тебе и тургеневская любовь. А потом-то, потом рыцарю еще ведь захочется, он ее снова затащит, а там, глядишь, и она войдет во вкус и уже сама будет находить туда дорогу. Так что превращается со временем наша тургеневская красавица в простую Соньку или Вальку с Фурманного, и все уже знают, что в любом подъезде эта Сонька всегда сделает то, что от нее потребуется. А окажись в это время у этих ребятишек малюсенькая комнатенка, все могло быть иначе...