Андрей Белый - Том 3. Московский чудак. Москва под ударом

Иван же Иваныч — дверь запер; теперь, из засады своей он не мог подать голоса.

— Вот еще дура — кричит: — эдак можно спугнуть!

И в засаде засев, видел: небо; вдруг — ти-ти-ти-ти-ти. И с ти-ти-ти-ти-ти (подшептывал в миг напряженья он) — подкарабкался.

Там же в стекле стал картузик, — подвыюркнув: перепривыюркнул с молниеносною скоростью; и, убедившись, что нет никого, — ну и к стеклу прилипать: чуткий пес за юлящего мышкою носом юлит — вверх-вниз-наискось — так, чтоб уткнувшися в норку, где скрылась она, присмиреть, выжидая.

Профессор Коробкин таким неожиданным, прытким и вертким, упругим, как мячик, летком быстрей молньи: с карачек — на стол; и оттуда (одной ногой — на столе, а другой — на окне) он двудырчатым носом — к окошку; и выстрелил наискось сверху в окно электрическим белым лучом потайного фонарика. В белом луче оказалась накрытая рожа — без носа: бульдожья, в картузике!

— Есть! — вскричал громко, слетевши (оттуда — сюда) с подоконника.

В то же мгновенье, с ним вместе отсюда туда (разделяло стекло), чье-то тельце, присосанное к камню стен, — отвалилось: и — шмякнуло наземь. Профессор Коробкин бежал от окна: заоконное тельце бежало в противную сторону, вот перебросилось через литую решеточку, дом отделявшую от тротуара; и вот перебросилось — вдоль переулка; профессор же, дверь распахнув, мимо плачущих Наденьки и Василисы Сергеевны, — в переднюю; цепи сорвавши, на улицу — с криком:

— Ловите, держите! — за юрким мальчишкою, улепетнувшим в пустой переулок: бесследно!

За ним же, стремительно выскочив с черной метлой из ворот, бежал Попакин:

— Да — барин, да — что вы? Забороздили заборики — мимо.

Неслись из соседних дворов, кто без шапки, кто в туфлях: бежал генерал Ореал (отставной, опустившийся) — за проживателями домов Янцева и Шукеракина; все собрались под кривым фонарем, окружив запыхавшихся и растаращами друг перед другом стоящих — Ивана Иваныча и Тимофея Попакина.

— Видел-с!

— А я говорю — никовошеньки!

— Вор в окно лез! Так кричали они.

Генерал Ореал и все прочие — слушали; кто-то, одетый в пестрявые брюки и пестрый пиджак, проходя, обернулся; и — дальше пошел.

— Говорю вам, что видел!

— Помилуйте, я по сию пору тут в приворотне сидел!

— Он уж видел бы, — Шохин сказал.

— Да-с, морщинистый, — да-с — с черным носом, — упорствовал громко профессор.

— Морщинистый!..

— Слышь?…

— Говорит — с черным носом он… Не удивился один генерал Ореал:

— Я всегда говорил… С этим людом… Позвольте пожать… Генерал Ореал…

Возвращалися кучей к подъезду, откуда выглядывали уже Дарьюшка с Марьей, кухаркою. Шохин сказал:

— А я знаю — кто…

— Кто?

— Это — Яша.

— Как-с?

— Так, очень просто, — настаивал Шохин.

— Я — не понимаю вас, — остановился профессор: и очень тревожно моргал.

— В Телепухинском доме живет карлик Яша: блажной и безносый: так — он.

Раскрывались окошечки: слушали: и — соглашались.

— Он… он… Он и четь!

Обозначалась новая стека людей; и тут Дарьюшка, вспыхнувши, — носом в передничек: фырк!

Потому что раздался из стеки насмешливый голос:

— Он ефта за Дарьей, курчонкин сын, лазат: надысь в саду лапались!

Марьюшка, Дарья, профессор — стояли в передней; все прочие же гоготали на улице; лишь генерал Ореал собирался, да Марьюшка — дверь затворила: ему прямо под носом:

— Яша и есть.

— Просто, барин, нет мочи: таскаться стал в кухню: его я — взашей; а все Дарья… Вы не сумлевайтесь… Какой это вор… Лез за Дарьей: подглядывать… Как тебе, право, не стыдно… Нашла обважателя!

Фырк!

Успокоились: все разъяснилося.

— Энтот же самый карлишка, — вполне безобидный: с амуром в мозгах!

— С перетрясом!

— Пархуч.

Как-то радостно стало: не вор.

— Это он.

— Он…

— Карлишка!..

Профессор вполне раздобрел: объяснялось, что «это» — не «это», а просто — карлишка!

И, ткнувшись в Марью, кухарку, пожвакал губами, слагая в уме каламбурик:

— Вы, в корне взять, — Маша?

— А как же-с!

— Вы варите кашу нам?

— Кашу варю, — ну?

— Он — Яша?

— Ну, — Яша… А что?

— Он — без каши? Фырк, фырк!

— Ну — так вот-с! И — прочел:

Пошел пир горой!

Позабыли: за дверью все ждали, бледнея, не смея просунуться: и, уж услышав стишок, они поняли: нет, — не «она»; Василиса Сергеевна — в слезы; Надюша — салфеточкой в пол:

— Как не стыдно вам, папочка: мамочка — в горе, а вы… Присмирел.

День дню — рознь.

И зигзаг от испуга к нечаянной радости, не разрешаясь ничем, разрешился часов через двадцать.

Раздался звоночек.

Просунулась в двери большая толстуха, какая-то вся отверделая, с черно-лиловым лицом и в больших черно-синих очках:

— Вам кого?

— !

— Может, барина?

— !

— Барышню?

— !

— Может, барчонка?

— !

— Кто там?

— Да какая-то барыня — за подаяньем, должно быть: молчит, не в себе.

Все вскочили.

— Пойду!

— Нет, голубчик мой Вассочка… Боже тебя упаси… Предоставь это мне…

— Мама, мамочка, — спрячьтесь.

Но знала: пороги сознания сняты; стоящее надо принять: и, шатаясь, — пошла, меловая, немая; профессор рванул прочь от двери ее; сам же — в дверь: как барбос, защищающий дом свой от вора, к старухе он ринулся; пальца подставивши два под очки, — стрельнул стеклами: в стекла очков.

— Анна Павловна, вы бы оставили, знаете, да-с, — эти штуки…

Зажутил!

— ! — ударило кровищей в голову.

— Письма, которые, в корне взять, — он загремел, — вы прислали, они-с адресованы вовсе не мне-с, в корне взять, а — Никите Васильи… — вскричал оглушительно, — … чу.

— !

Пуще злился: стояла пепешкой: два круга очковых — не двинулись:

— !

— Я Никите Васильевичу возвратил, — дело ясное их!

— !

У него за спиной с громким плачем пошла; оказались «они» друг пред другом; казалось — один только миг, и — повалятся друг перед другом: в глубокую падину.

— Анн… Анна Павловна!

— !

— Анн…

Хоть бы что! Василисе Сергеевне осталось одно: простоять под ударом стеклянного синего выблеска — в тысячелетьях.

— Никита Васильевич…

— !!

И старуха схватилась рукою за шею: и — голову — набок, скривив все лицо:

— !?!?!.

Протопыривши руки вперед, уронила тяжелую трость с перегрохотом; грянула склянка о пол из руки, пырснув едкою жидкостью, звоном и градом осколочков — в стену, одна только капля попала на Надино платьице.

— Что?

— Кислота!..

— Помогите ей, разве не видите вы, что она…

— Анна Павловна!..

— Что с вами?

Анна же Павловна, толстой рукою схватяся за толстую шею, дрожала и силилась высвистнуть что-то, как автомобильная шина, когда ее палкой проткнут: