Андрей Белый - Том 3. Московский чудак. Москва под ударом

И в стихах, кем-то писанных в восьмидесятых годах, где шел перечень, что у кого, между прочим, о ней говорилось:

Все ясно: у этого — то; у той — это; но Василиса Сергеевна, «Василисёнок ученый», отмеченный, как принадлежность Ивана Иваныча, вдруг оказался чужой принадлежностью: можно бы было ведь в стиле отрывочка восьмидесятых годов написать, что -

Или же:

Словом: хочу я сказать, что разыгрывалося одно содержанье душевное в двух оболочках; и — стало миазменно как-то; на улице ж встал сплошной бред: «Золотых дел … Щупак», или «Бар-Пеар — с неграми», в грохоте пролеток сплошное: «хо-хо».

Ядовитая женщина проядовитила стены; и многоголовчатою представлялась: одной головою торчала в дверях, головою другой караулила с улицы; третьей — вставала в окошке (кивать там насмешливо).

Вечером, в садик пройдясь, из ворот, проглядела она в переулок; пропятилось там очертание женщины, — с палкой, под рыжею тучей: на фоне глухой, желто-сизой стены; и ворона кружилась над ней, как над падалью.

Вдруг дерева забессмыслились в шопотах: завертопрашило в окна. Порыв налетел.

Десять дней уж прошло: написала Никите Васильевичу обо всем: от него она знала о «краже со взломом» в столе; он ей плакался, что уж три месяца с Анной Павловной совсе не видится (кушает, трудится и отдыхает один), что она, оградившись стеной от него, за стеною сидит; и сопит хам ужасно; ночами его настигает порой в коридоре, со свечкой в руках.

Погрозится; и — скроется.

Да, Василиса Сергеевна в длинном письме в первый раз от Никиты Васильевича в резкой форме потребовала: угомонить Анну Павловну!

Странно: сперва промолчал; и молчанием этим предательски он поступил с беззащитною женщиной; после уже получила письмо от него; написал — невпрочет, невразгреб: темновато и витиевато.

И — рожилось: дни с подмиганцами! Шторы в гостиной ложились лилово-атласными складками.

Из-за гардин, ставши взбочь, поглядела: с угла переулка старуха, сжав трость, упиралась к ним в окна двумя темно-синими стеклами, чтоб, став в дверях, наградить их ударами; темные горькие тени от тучи прошли.

Василиса Сергеевна, ахнув, — к себе: запереться; смирнела в тенях, потрясухою дергаясь; там, из окна, — вид на дворик: росла молодятина, сохло белье на веревках: и желто — песочный просох исклокочился травкой под блестки дождя, в косом солнышке; разворошился людьми этот дворик: просунуться б, воздушек нюхать.

Она же, — смирнела в тенях, уже зная, что… что…: как река льет струи свои в море, так точно со всех направлений лилась Анна Павловна к ним в переулок: с Телячьей Площадки.

А дни подсыхали; и радостно так дроботали пролетки: уже обозначалась леторосль отпрысков, веточек, жердочек; щелкнуло в воздухе птицею; даже был раз теплооблачный, голубо-пепельный день.

И потом все свернулось в дожди; и дожди обернулись в снежинки.

«Она», — не сошла ли с ума?

Потому что, — стояла литым изваяньем в угле переулка, застынув составом весьма разнородных веществ; подойдя к подоконнику, — в окна просунется; выйти из двери, — и следом пойдет: исковеркать ей жизнь.

То — часами бродила кругом переулка; но день изо дня уменьшались круги; приближались; и — снова: часами стояла там, наискось, и — было странно стояние толстой старухи в очках с перевязанной черным платком головою, с увесистой палкой, которую твердо держала она, на которую твердо она опиралась; ее — заносили снежинки; и — перегревали лучи; но — стояла.

Стояла все ближе.

Профессорша чувствовала, что — пойдет: станет прямо под окнами; будет кивать им оттуда и будет стучать им оттуда, — обславит; старуху и так уже видели.

Первой увидела Наденька:

— Я Анну Павловну видела…

И через день повторила — с тревожным вопросом во взгляде:

— Стоит Анна Павловна там?

В тот же день за обедом с дрожащим и с тихим мяуканьем, точно пожаловалась над тарелкою супу:

— Он а… еще там. И — как вспыхнет!

Иван же Иваныч, — представьте, — взмигнул; и — отрезал:

— Ия — ее видел уже.

Вопросительно обе взглянули, но он будоражил буфет перепрыгом под стулом; он знал, кто — «она»: тарарахал по скатерти, очень значительно чмыхнувши носом; что думал о «казусе» он? Ведь — слепец, ведь — ребенок, а — высмотрел. Может, он там, на углу, объяснялся?

Всем стало тут вдвое стыднее.

Иван же Иваныч с подгрохотом встал: Василису Сергеевну похлопывать:

— Ну — ничего-с…

— Обойдется, дружочек мой, Вассочка…

Сел, и — рука заходила мясистой ладонью, которую крался он к мухе: схватить; Василиса Сергеевна, перемогая себя, заминала «вмешательство»:

— Вам, говорят, бенефис приготовили?

Схватил муху; и пойманной мухою — шваркнул о стол: — И не мне, в корне взять: двадцатипятилетие празднует «Математический Сборник»… Я тут ни при чем…

Наступило молчание: снова уткнулись носами в тарелки; и будто в ответ на все то, что сейчас проходило меж ними, в пустом кабинетике встал мелодический звук, — еле слышный и жалобный:

— Дзан.

Кто-то сделал тут вид, что не слышит.

— В Москву возвратился Млипазов…

Тогда совершенно отчетливо, нетерпеливо, настойчиво — дзакнуло; бросив ножи, повернулись; профессор разинулся ухом.

И — грянуло громко в окне.

— Анна Павловна!

Страшно!

Иван же Иваныч, как впрыгнет, да как кубариком — в дверь: в кабинетик!

И в сумерках синих оконного выреза видел — отчетливо: рожа прилипла; казалось, что — желтая. Рожа в окошке исчезла.

Иван же Иваныч, шарахнувшись, влип — в желто-сизые стены; и — замер: подъюрк под окно несомненный! Схвативши фонарик, случайно (случайно ль?) просунутый между томами ван-Агнуса и Карла Вранца («Гешихте дер Математик» и «Проблемен») — вприсядку: к окну: заседать и молчать, чтобы — высмотреть.

Сел там орлом; осторожно подъерзывал носом; и ждал, как с фундамента выглянет; да — очевидно, что кто-то там влез на фундамент, таяся в застенном простенке, стененный, прилипнув руками, ногами и телом к стене; представлялся удобнейший случай поймать: того самого; или — то самое, что не давало покою, решив навсегда…

Потому что, — мелькания, тени и рожа в окне (оставалась такая возможность) могли оказаться «пепешками», «пшишками», то есть приливом кровей к голове.

Но звук «дзан», всеми ими услышанный, — вовсе не призрак!

Сидел на карачках, выерзывал носом; и слышал, что там, за дверями, сначала шушукались, плакались и, наконец, закричали, — Надюша и Вассочка:

— Папочка…

— Ах, да пусти меня… В дверь застучали.