Андрей Белый - Том 3. Московский чудак. Москва под ударом

Так тащат ересеучителя: свергнуть со скал.

Опускалися вниз, расходясь: Айвазулина, Бабзе, Ве-машко, Глистирченко-Тырчин, Икавшев, Капустин-Копанчик, Нахрай-Харкалев, Ослабабнев, Олябыш, Олессерер, Пларченко, Плачей-Пеперчик, Шлюпуй, Убавлягин, Уппло, Фердерперцер; доцент Лентельцель, Эраст Карлыч, с профессором Узвисом уговорились: катнуть в Летний сад.

Уже белым деньком дошутили они юбилей.

Бирюзовились воздухи; ласточка забелогрудилась, взвизгнула, взвесяся в воздухе; крылышками поморгала на месте, — под белой абакой столба тупо тукнулась носиком в мушку; и — визглыми вертами дико расстригла бирюзенький мир; и за нею другая пошла; там — мельканье, визжанье; и — лопнул стеклянный колпак небосвода разблесканным залпом лучей; и полезло надутое солнце: кричащими жарами; день утомительно вспыхивал: пламенем.

Улица бросилась в выжелтень пламени.

Переулочек жаром горел, вонький дворик подпахивал краской: маляр облиловил фасад; затрухлели, лущась, щербневатые почвы, желтевшие дикою редькой; Дряхлена Ягинична вешала рвани и драни; в заборный пролом, над которым зацвикала птичка, открылись вторые дворы — с провисением стен, с перекраивами крыши, с дымоходами, с ямой; свинья, задрав визглое рыло, там чвакала в млякоти; прела конюшня под ласткой, откуда торчали по-прежнему: кузов рыдвана, пролетка с протертым крылом, сани, ящик кареты; висели — постромки, провиток кнута, перетертая в деле шлея. Все — по-прежнему. Спрашивали:

— Где же чортова курица?

Грибиков больше не тыкался старым евнушьим лицом с протабаченной истиной; может быть, — всюду он выступил: летнее время; и всюду росли теперь грибики; даже — на пнях: род поганок. Не сядешь на пень.

Паутина рвалась, на которой висел годов двести из сплетен — лихих, переулочных, цапких, московских, — Кащеем: над жужелем мух, — тех, которых посасывал; охая, слег, неполезных грибочков откушавши; и — шебуршил с простыней под лоскутным своим одеяльцем безруким таким червяком, искривленным и перекоряченным: в свойствах тряпьевых. Стал бабою. Сети рвались.

И все, скрытое ими, являлось наружу: гаганило; гики пошли по московским трактирам; галданы — по чайным; уже салотопный завод бастовал; волновались у Цинделя; на мыловаренном переставали работать; выскакивали в переулок; устраивали под заборами — сбродни и сходни. В портках айдаком оттопатывал кто-то под вечер.

Какой-то дворыш из Китайского дома, куда собирались, по мненью Парфеткина, только уроды природы, — дворыш, проглаголив три дня, предвещал — глады, моры и трусы; по небу летала звезда; объяснили: с метеорологической станции шарик — с привязанным факелом; мальчик родился с главой петуха: кукарекнул и умер; а трупик не похоронили, но в банку со спиртом закупорили, — показать: вот какие младенцы пойдут.

Меньшевик Клевезаль перестал появляться.

Зато Николай Николаевич Киерко, верткий и легкий, порхал в переулках; «пох-пох» — отлетала дымочками через плечо его за спину трубочка: в нос и в глаза за ним шедшим; казалось, что палочка Киерки, — жезлик Гермесов — крылятами бьется, неся в легком верте танцующем: из дому — вдоль по районам Плющихи, Пречистенки, Дорогомилова, Пресни.

Казалось, что Киерко — серенький вихорек.

На Телепухинский двор приходил очень дельный портной, Вишняков, — горбозадый, тщедушный уродец; приюркивал задницей; был — цветолюб, детовод, обнаруживая щебечи: девченят и мальчат; все-то ерзает задницей с ними, поднявши опинечек бородки; визгун добродушный, — на цветики щурится:

— Эй, егоза, посмотри-ка — и лик изможденный болезненный, — призрачным, светоприимчивым станет.

— Какой дворик вонький, а — фролки цветут. Вокруг — цвикают пташки.

Когда задирали его, становился весьма щепетильным; дул губы колечком; и щеки подсасывал; точно гусак, щипаком наступал он; и, вытянув шею, словами ущипывал: очень занятно и очень разумно; совсем ничего, что по звуку весьма неприятно дрежжал.

Он ходил к Тимофею — в конюшню.

Под фырки и чавк лошадей заводил разговоры о том, что спасать себя надо от жизни зловредной:

— Спасайся, — спасая.

Поднявши оглобли, внимал Тимофей; и — дыр-дыр — шарабан он выкатывал с полу бревенчатого в раскатай предконюшенной пыли: отмыть колесо от присохи:

— Так точно.

— Отсюда — что следует? — отеческим голосом воздух разделывал.

Точно дрежжал Псалтирем Вишняков: лик, похожий на «ижицу с ухами», — ухами дергался.

— Чорт его знает!

— Спасая, — спасайся! — бывало, уставится носом, как мышечкой, он.

— Образовывать можно, к примеру, — отряды для этого: армией двинемся.

И доставал табаковку; ущепывая крепкий табак; наставлялся лицом (приходилось лицо по живот) в Тимофеев живот; ему женщина в белой рубахе, но с красно-кумачным оплечьем, бывало, внимает:

— О, господи!

А Тимофей приподымет оглоблю и катит в конюшню — дыр-дыр — шарабан; там — подскоки подкованных ног и помахи хвостов (оттого, что летают кусливые длинные мухи, паутки); и — ластка под небо испуганно дернет.

Портной завелся на дворе оттого, что он хаживал к Яше: он снюхался, видно, с княжною в штанах.

В эти дни задувал тепелок.

И над крышами дергались змеи; от дворика вихорок пыли вывинчивал, чтобы свинтиться с пылями, которые вздул Гнилозубов второй, потому что район переулочный — вихорел; то есть: квартиры подпыливали; заходивши винтами, заползав ужами, — они выволакивались из окошек на улицу; столб пылевой над Москвою бросался под небо, став хмурью и бурью; за тридцать пять верст извещались окрестности: вихрище — близится.

Вот отчего порвалась паутина, а Грибиков — слег.

Накануне еще неполезных вкушений своих он пытался просунуться в спор: под окошко; стояли там — Клоповиченко, печник и рылястый мужик; топорищем с размаху при-кряхтывал он по тесине; печник лякал пальцами глину.

И — слышалось:

— Долго ли будем хворать — от своего от хвоста? Это выслушав, Грибиков — дергом: за форточку:

— Ладно, — ужо тебе будет, — сказал он себе.

И подвыставил ухо; к нему приложился, чтоб голос услышать:

— Полено к полену…

Рылястый мужик положил свой тяпок топором на тесину:

— И будет…

Нос выставил Грибиков:

— Кто бы?…

— Костер тебе!..

Старою шамою он — к мужичку: сверху вниз:

— Ты что знаешь?

Поскреб безволосье куриною лапой.

— Я?

— Ты!..

— Я… которое — знаю, которое — нет… Кекал Грибиков:

— Вот и не знаешь. И сфукнул в кулак.

— Я то знаю, что валятся, точно в помойную яму, в нас всякие дряни…